Кнут Гамсун - В стране полумесяца
Мы едем в гостиницу.
II. Кофейня и мечеть
Так рано, что ещё темно, а собаки на улице уже разбудили нас, и мы не можем больше уснуть. Мы высовываемся в открытые окна и ждём. Жизнь уже начинает пульсировать в городе. Оборванцы, лежавшие на скамейках вдоль парка, шевелятся, потягиваются, подымаются. Водоносы и торговцы овощами уже действуют. Кофейни открываются. По мере того, как рассветает, мы различаем пальмовые и кипарисовые рощи. Бледный отсвет на холме Пера[8] вдруг становится сверкающим, — и вот солнце уже над городскими минаретами, солнце и над Золотым Рогом.
Яркая радость пронизывает нас до самой глубины. Всё, что дремало и спало в душе долгой ночью, теперь сразу проснулось. Невозможно дольше оставаться под крышей: гостиница такая большая и не простая, а европейская. Мы знаем, что можно подойти к двери и электрическим звонком вызвать лакея во фраке, но мы не пользуемся этим, а предпочитаем взять назад свои, ещё нечищеные, башмаки и надеваем их. Мы не можем показаться в общей столовой в таком виде, ах, нет: там так много американцев и американок в шелку и золоте, там расхаживают англичане в лакированной обуви, — лучше поискать себе где-нибудь пропитания. Ведь есть же какая-нибудь лавочка, закусочная, какое-нибудь место на рынке, где люди достают себе что-нибудь съедобное.
Улицы быстро наполняются. После прогулки по парку нам кажется, что весь город уже на ногах. Собаки, собаки повсюду; улицы кишат собаками: жёлтые псы, ублюдки. Они так голодны, что взвизгивают, кидаются, грызут друг друга, как волки. И в этой сутолоке бродят лошади, ослы, верблюды и все племена Востока.
Мы входим в лавку, в которой только три стены; четвёртой, обращённой к улице, нет вовсе. Здесь, вдоль стен, на мягких, обитых яркими материями скамьях сидят люди в тюрбанах и люди в чалмах. Они поджали ноги под себя на подушки и пьют кофе и курят. Здесь очень уютно. Многочисленные блестящие медные кастрюли, по-видимому, заключают в себе много вкусного. Сами прислужники ходят тут же и попыхивают папиросами. Так как меня сопровождает дама, то нам указывают место в наилучшем углу, какой остался свободным.
Мы вошли в кофейню, а потому спрашиваем кофе. Никто не выражает удивления по поводу нашего появления, хотя, быть может, в первый раз этот порог переступила женщина. Гости словно сговорились не глядеть на нас. Восточный человек считает ниже своего достоинства обнаружить любопытство. Ми сиживали во многих лавочках на Востоке, где нас угощали кофе и папиросами, и только тогда, когда мы уходили, покончив с делом, хозяин обыкновенно спрашивал: «Откуда вы и куда едете?» — так мало ему было дела до нас.
Кофе подают нам в малюсеньких чашечках, он крепок, как дёготь. Мы делаем так же, как и другие: перед каждым глотком мы предварительно встряхиваем чашку, чтобы гуща попадала в рот. Потом мы опять делаем, как другие: мы слегка опрокидываемся навзничь и уставляемся глазами в потолок, потому что мы пьём мокко[9], — божественный напиток. Мы должны признаться друг другу, что никогда раньше не пивали подобного кофе. Только он слишком сладок для нас. Нельзя ли нам получить его без сахара? Мы подаём знак слуге, но он нас не понимает. «Sans sucre!»[10] — говорим мы. У другой стены сидит турок, который говорит несколько чуть слышных слов слуге: оказывается, что он нас понял. Слуга приносит кофе без сахара. Я встаю и кланяюсь турку, благодаря его; он также кланяется, но не вставая, потом он уже не обращает на нас больше никакого внимания. В сущности, это и есть самая избранная точка зрения; если бы и он встал и поклонился, это было бы безвкусием. И какое ему дело до туристов? Мы — европейцы, мы — варвары, что ему до нас?
Слуга вопросительно смотрит на меня, держа наргиле[11] в руках. Да, я киваю утвердительно и протягиваю руку. Слуга приготовляет всё что нужно, зажигает наргиле раскалённым углём и подаёт мне курево. Мундштук у этой трубки слишком толст, чтобы держать его в зубах, его нужно только брать в губы. И я курю. Но я уже курил по-турецки как в Лондоне, так и в Париже, так что это не совсем ново для меня. Я отдаю трубку, которая мне не очень-то нравится, и закуриваю сигару.
Вот входит труппа музыкантов со струнными инструментами и барабаном. Они входят с папиросами в зубах, устраиваются на полу и начинают играть, покуривая. Музыка эта нам так же непонятна, как и вся та музыка, которую мы слышали в продолжение нашего путешествия; она невероятна, она ниспровергает всё, что раньше слышали наши уши. Вдруг один из труппы начинает делать гримасы и танцевать. Этот старый, почтенный турок в тюрбане уморителен со своими нелепыми прыжками, и по кофейне катятся волны весёлого смеха. При таких обстоятельствах барабанщик желает выкинуть штучку посильнее, — он встаёт и начинает подскакивать всё на том же месте, барабаня при этом изо всех сил.
Тут музыка мгновенно умолкает, и старый танцор останавливается в каком-то вывихнутом положении.
Тогда по рукам ходит жестяная чашка. Мы не знаем цены на эту музыку, которую мы — если можно так выразиться — видели только что собственными глазами, но всё-таки также кладём немножко денег в жестяную чашку. Мы ли или другой кто, во всяком случае кто-то заплатил исключительно хорошо, потому что вся труппа прямо рычит от удовольствия, а старый танцор желает выкинуть что-нибудь ещё более необыкновенное за полученные деньги, — он снова принимается танцевать. Он подходит так близко к нам, что мы принуждены встать и забиться в самый угол, тогда он выполняет ещё один выход. И мы никогда не видывали, чтобы старик так мало щадил себя.
Тут музыканты закуривают по новой папиросочке и уходят. Они никому не кланяются, никого не благодарят; они поиграли, им заплатили, и делу конец.
Но вот начинает сказываться действие кофе: я чувствую приятную истому, меня слегка знобит, руки у меня дрожат. Нам хочется есть. Но здесь нет кушаний. «Poulet»[12] — говорим мы. Тот же турок опять переводит, но слуга улыбается и трясёт головой в знак того, что у них нет кушаний.
Но нам хочется остаться здесь, тут так хорошо, а так как мы при том же утомлены от кофе, то нам не охота двинуться с дивана. «Дай ему маленькую взятку», — говорит моя спутница. И я даю ему взятку. Он виду не подаёт, что в руку его попала хоть какая-нибудь монетка; однако мы видим, что он что-то соображает. Вдруг он принимает какое-то решение, выходит на улицу и не возвращается. Это он пошёл за цыплёнком! — соображаем мы. Но ведь есть и другой слуга, который не забывает нас и подливает кофе в наши чашки. И мы опрокидываемся навзничь, мы — турки, мы глядим в потолок. И головы наши начинают рассуждать:
«Как, в сущности, хорошо со стороны этого народа, живущего так близко от Европы, — так славно оградиться от всякой суетливости!» — думаем мы. Вот лежат здесь двадцать человек на диванах и наслаждаются утренним часом вместо того, чтобы торопиться на фабрику или в контору и корпеть там целый день. Чем живут эти люди? Они сменяются, одни приходят, другие уходят, у всех, как видно, есть время насладиться утром. По-видимому, всё это — люди различного общественного положения, от плохо одетого работника, промышляющего на рынке случайным заработком, до изящного эфенди[13] с рубином на мизинце. Один из них уж во всяком случае щёголь: волосы у него надушены, усы напомажены, одежда у него из тёмно-синего сукна, а на ногах — лакированные ботинки. А ближе к нам, на нашем же диване, сидит ремесленник. Мы опять видели его позднее в его маленькой лавочке на улице; он шляпочник, он расправлял публике старые чалмы. А вот сидит же он здесь, у него есть для этого время, есть возможность к этому. Простому человеку недорого стоит жить в этой стране, — ломоть хлеба, луковица и глоток фигового сока, смешанного с водой, могут служить достаточно сытным обедом для турка. А до работы и по окончании работы сидит он в кофейне. Или он сидит в тени ворот мечети и отдыхает, и отдаётся своей грёзе.
А тем временем западноевропейский социалист с неистовством набрасывается на газету.
Наш слуга возвращается назад с деревянным подносом, полным фруктов. Он принёс этот «завтрак» из лавки. Цыплёнка с салатом нет, а только несколько маленьких сладких печений. Но слуга несёт свою добычу с таким видом, словно он доставил нам всё, чего нам нужно. Ах, он не знает наших северных аппетитов! Пожалуйте-ка сюда бычачью ногу!
Тут мы в первый раз едим сырые, свежие фиги. Фрукт этот не понравился нам: он приторно сладок, противен, без соку и к тому же наполнен мелкими зёрнышками, точно кашей. Нет, фиги у нас дома были лучше, — то лакомство, которое лавочник получал прессованным, в ящиках. Вот это были фиги!
И виноград не такой, как кавказский. Такого, как кавказский, нет больше на всём свете.
Мы расплачиваемся и выходим.
