Уильям Теккерей - Четыре Георга
При жизни отца Георг во главе восьми или десяти тысяч своих ганноверцев сражался в составе армии императора — на Дунае против турок при осаде Вены, в Италии, на Рейне. Унаследовав курфюршество, он вел дела с большой ловкостью и осмотрительностью. Жители Ганновера его очень любили. Сам он не имел обыкновения демонстрировать чувства, и, однако, слезно плакал, расставаясь со своими добрыми ганноверцами, как они плакали от радости всякий раз, когда он к ним возвращался. Получив королевство, он выказал необыкновенную сдержанность и хладнокровие, не выражал никаких восторгов, был готов к тому, что в один прекрасный день его попросят вон, и, считая себя всего лишь временным жильцом Сент-Джеймского дворца и Хемптон-Корта и не желая упускать подвернувшегося случая, понемногу занимался грабежом, этого отрицать нельзя, — и делил поживу между своими; нечего и ждать от монарха, который у себя на родине торговал подданными по стольку-то дукатов за голову и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести? В том, как он у нас держался, я вижу немало ума, такта и даже умеренности. Немец-протестант на троне оказался дешевле, добрее и лучше, чем католик Стюарт, чье место он занял, и был предан Англии хотя бы настолько, чтобы предоставить ее самой себе.
Готовясь к этим лекциям, я счел необходимым посетить уродливую колыбель наших Георгов. Старый Ганновер, я думаю, и сегодня выглядит примерно так же, как тогда, когда с ним прощался Георг-Людвиг. Сады и павильоны Херренхаузена едва ли заметно изменились с тех пор, как старая дородная курфюрстина София упала там замертво во время своей последней прогулки, лишь несколькими неделями опередив дочь Иакова II, чья смерть открыла путь на английский престол брауншвейгским Стюартам.
Первые два августейших Георга, как и их батюшка Эрнст-Август, к браку относились чисто по-королевски. Сам Людовик XIV или Карл II Стюарт не больше отличались у себя в Версале или Сент-Джеймском дворце, чем эти немецкие султаны в своей маленькой столице на берегах Лайне. В Херренхаузене и сейчас можно видеть дощатый театрик, где выступали дамы Платен — пели, играли комедию масок и танцевали перед курфюрстом и его сыновьями. Те же каменные фавны и дриады белеют среди зелени, все так же улыбаясь, все так же наигрывая на свирелях свой немой напев, как и в те дни, когда гримированные нимфы увешивали их цветочными гирляндами, шествовали под сводами дерев с золотым пастушьим посохом в руке, подгоняя барашка с золочеными рожками, или являлись из «машины» в образе Дианы либо Минервы и произносили пространные аллегорические дифирамбы принцам, воротившимся из военного похода.
Удивительные нравы утвердились тогда в европейской морали и политике странный плод полного торжества монархического принципа. Феодализм потерпел крах. Аристократия в столкновениях с королевской властью была фактически уничтожена, и теперь монарх стал — все. Он сделался почти божеством, и гордое старинное дворянство служило при его особе. Кому нести свечу, когда Людовик XIV отправляется почивать? Которому из князей подавать рубашку, когда Христианнейшее Величество хочет переодеться? — такими проблемами полны французские мемуары XVII столетия. Традиция эта и по сей день еще не вывелась в Европе. Кто из вас присутствовал среди тысяч зрителей на грандиозном открытии нашего лондонского «Хрустального дворца», наверняка обратил внимание, как два почтенных лорда, занимающие высокие посты в государстве, имеющие древние родословные, в расшитых кафтанах, со звездами на груди и с жезлами в руке, добрую милю пятились задом перед королевской процессией. Удивляться ли нам, сердиться или смеяться при виде этих церемоний? Относитесь к ним, как кому вздумается, — с презрением или уважением, с досадой или печалью. Но шляпа наместника Гесслера по-прежнему красуется на шесте. Можете с трепетом душевным склониться перед этим символом единовластия, можете нагнуть голову, хмурясь и ропща, или подобострастно улыбаясь, а можете с решительным мятежным «нет!» глубже надвинуть собственный колпак себе на уши и отказаться стаскивать его перед этим куском бархата в блестках и с развевающимся пером. Не о том сейчас речь. Я просто говорю, что шляпа Гесслера по-прежнему вознесена над рыночной площадью Европы и немало еще народа преклоняют перед ней колени.
Расставьте грубых немецких истуканов вместо мраморных статуй Версаля; примыслите фонтаны Херренхаузена взамен искристых струй Марли; и пусть на столах красуются не блюда прославленной французской кухни, а швайнекопф, шпекзуппе, леберкухен и тому подобные деликатесы, а в залах фрау фон Кильмансэгге танцует с камер-юнкером дородная Квирини или же распевает французские песенки с ужасающим немецким прононсом, — вообразите, словом, топорный Версаль, и перед вами будет Ганновер. «Я теперь очутилась в царстве красоты, — пишет из Ганновера в 1716 году Мэри Уоргли. — У всех здешних дам щеки в буквальном смысле слова пунцовые, губы и шеи белоснежные, брови черные, как смоль, и обычно такие же смоляные волосы. Совершенства эти остаются при них до самого смертного часа и при свечах производят сильное впечатление, жаль только, их красоте немного не хватает разнообразия. Все дамы походят одна на другую, как восковые фигуры в паноптикуме миссис Сэлмон, изображающем „Английский королевский двор“, и тем и другим опасно приближаться к огню: растают!» Язвительная Мэри Уортли наблюдала этот сераль Георга I в Ганновере через год после его восшествия на британский престол. Что там тогда творилось! Видела там леди Мэри и Георга II. «Могу сказать без лести и пристрастия, — пишет она, — что наш юный принц обладает всеми достоинствами, мыслимыми в его возрасте, отличается живостью облика и ясностью ума и такими подкупающими манерами, что очаровал бы всех, даже не будучи столь высокой особой». В другом месте я читал такие же хвалы принцу Уэльскому Фредерику, сыну Георга II; и Георгу III, само собой разумеется, и Георгу IV — в огромном количестве. Так уж было заведено: видеть великих мира сего в ослепительных ореолах — и люди честно мигали и щурились от монаршего блеска.
Двор курфюрстов Ганноверских был многолюден и, по тем временам, служба там хорошо оплачивалась; более того, здесь платили регулярно, чем редкий европейский двор мог тогда похвастать. Быть может, вам забавно будет узнать, из кого он состоял. Высший класс — сами государи и принцы крови; второй класс единолично представлял фельдмаршал, возглавлявший армию (контингент в 18 000 человек, согласно Пельницу; кроме того, у курфюрста на службе было еще 14 000 войска); далее своим чередом шли военные и партикулярные чины, тайные государевы советники, пехотные и кавалерийские генералы, — эти все относились к третьему классу; четвертый класс — обер-гофмейстер, церемониймейстеры двора, шталмейстеры, генерал-майоры; и так до майоров, гоф-юнкеров — или пажей, и асессоров — иначе, секретарей, которые относились к десятому классу и были все люди родовитые. Шталмейстер, как я выяснил, получал жалованье в 1090 талеров; обер-гофмейстер — 2000, при том что талер составлял на наши деньги примерно три шиллинга. Гофмейстеров было два, да еще один у принцессы; камер-юнкеров — пять и пять церемониймейстеров; еще было одиннадцать пажей и при этих благородных юношах — воспитатели: гувернер, наставник, фехтмайстер, то есть учитель фехтования, и учитель танцев; последний — на приличном жалованье в 400 талеров. Было также три лейб- и гофмедика на жалованье в 800 и 500 талеров; цирюльник двора, жалованье — 600 талеров; дворцовый органист; два капельмейстера; четыре француза-скрипача; двенадцать трубачей и горнист, так что музыки в Ганновере, и духовной и светской, было хоть отбавляй. Еще имелось десять камердинеров и двадцать четыре ливрейных лакея; maitre d'hotel и подручные на кухне; повар-француз, лейб-повар, десять помощников повара и шесть поварят; два «братенмайстера», то есть специалиста по жаркому (так и представляешь себе медленно вращающиеся огромные вертелы и честных «братенмайстеров», орудующих ложками для подливы); пекарь-кондитер, пирожных дел мастер и, наконец, три судомойки, получавшие скромное вознаграждение в размере одиннадцати талеров. При сахарной кладовой состояли три пирожницы (для дам, разумеется); семь офицеров было при винном и пивном погребах; еще имелось четыре хлебопека и пять хранителей столового серебра. В государевых конюшнях содержалось 600 лошадей — по меньшей мере двадцать роскошных упряжек для дворцовых экипажей, по восемь коней в экипаж; соответственно было шестнадцать берейторов, четырнадцать форейторов, девятнадцать конюхов, тринадцать подручных, да еще кузнецы, каретники, коновалы и прочие работники конюшен. Женский штат был не столь многочислен; должен с прискорбием сообщить, что обнаружил при дворе курфюрста всего двенадцать или четырнадцать служанок и лишь двух прачек на всю компанию. Видно, для них тогда было не так много работы, как в наше время. Признаюсь, не без удовольствия листал я эти летописи пустяков. Мне нравится населять воображаемый мир былого его заурядными обитателями, и пусть это будут не герои, командующие великими сражениями или подымающие на новый бой разбитые батальоны; и не государственные мужи, составляющие законы или заговоры в тиши своих замкнутых кабинетов, а просто люди, со своими заботами, обязанностями и удовольствиями; лорд такой-то и его супруга, скачущие в лес на охоту, или танцующие на балу во дворце, или отвешивающие низкие поклоны их королевским высочествам на пути в обеденную залу; лейб-повар, шествующий из кухни во главе целой процессии подручных с блюдами; веселые виночерпии, чередой тянущиеся из погребов с графинами в руках; румяный кучер, важно правящий восьмеркой буланых в красных бархатно-сафьяновых чепраках, везущей грузную золоченую карету, на переднем — форейтор, а рядом, подняв серебряные булавы, бегут несколько ражих скороходов в высоких колпаках и в ярких кафтанах, сплошь шитых золотом и серебром. Я представляю себе, как смотрят с балконов на улицу жены и дочери добрых горожан, а сами отцы семейств, с трубками и пивными кружками в руках, встают, снимают шляпы, когда мимо их домов проносится блестящая кавалькада, пылают факелы, трубачи раздувают щеки и эскадрон лейб-гвардейцев в ботфортах и в сверкающих кирасах скачет на могучих боевых конях, сопровождая его высочество из Ганновера в Херренхаузен, и возможно, что с заездом в «Монплезир», загородный дом мадам Платен, который расположен как раз на полпути между летним дворцом и постоянной резиденцией ганноверского курфюрста.
