Грэм Грин - Последний шанс мистера Ливера
Бельгийская компания (он беседовал с ее директором в Брюсселе) полна уверенности, и ей надо только одно: получить от своего агента на месте подтверждение, что дробилку можно использовать в здешних условиях. Только подпись, больше мне ничего не нужно, думал он, глядя вниз, на черную воду.
Пять часов пути, говорил вождь, но прошло уже шесть, а они продолжали идти. Мистер Ливер ничего не ел: ему хотелось сперва добраться до Дэвидсона. Весь день он шел пешком по жаре. Заросли защищали его от прямых лучей солнца, но они не пропускали свежего воздуха, и хотя на редких прогалинах листва сморщилась под слепящими лучами, все же казалось, что там прохладнее, чем в тени, потому что дышалось там немного легче.
В четыре часа жара спала, но мистер Ливер стал бояться, что им не найти Дэвидсона до темноты. Болела нога: прошлой ночью под ноготь забралась песчаная блоха, — и теперь боль была такая, словно кто-то держал у самого пальца зажженную спичку. В пять часов они набрели на труп африканца.
На небольшой расчищенной площадке среди запылившейся зелени мистер Ливер заметил еще одну прямоугольную яму. Он посмотрел вниз и содрогнулся, встретив ответный взгляд мертвых глаз, фосфорически белевших в черной воде. Труп согнули почти вдвое, чтобы втиснуть в яму: она была слишком мала для могилы, и к тому же тело сильно раздулось. Оно казалось водяным пузырем, который можно проткнуть иглой. Мистер Ливер почувствовал усталость и дурноту. Пожалуй, он поддался бы соблазну и повернул обратно, если бы можно было вернуться в деревню до темноты; но теперь оставалось только одно — идти вперед. К счастью, носильщики не заметили трупа. Он дал им знак двигаться дальше и заковылял вслед за ними, спотыкаясь о корни, с трудом преодолевая дурноту. Сняв шлем, он стал им обмахиваться. Его широкое жирное лицо взмокло и побледнело. Никогда прежде ему не доводилось видеть неприбранное тело. Его родители, обмытые и обряженные, покоились в гробу с закрытыми глазами; они «спали вечным сном» в полном соответствии с надписью на их надгробиях. Но эти белые глаза и раздувшееся лицо совсем не наводили на мысль о сне. Мистер Ливер охотно прочитал бы молитву, но среди этих безжизненных, однообразных зарослей молитва казалась чем-то неподобающим, она просто была неуместной.
С наступлением сумерек в лесу появились слабые признаки жизни: в сухих травах и ломких ветвях обитали живые существа, пусть всего-навсего обезьяны. Их выкрики и лопотанье доносились со всех сторон, но стало уже темно, и разглядеть их было невозможно, так чувствовал бы себя слепой среди охваченной страхом толпы, которая не в силах объяснить, что ее напугало. Носильщиков тоже охватил страх. Они бежали за прыгающим пламенем фонаря, сгибаясь под пятидесятифунтовой поклажей, и их огромные плоские ступни хлопали по пыли, как сброшенные перчатки. Мистер Ливер напряженно прислушивался, не появятся ли москиты — в эту пору вполне можно было бы их ожидать, — но он не слышал ни одного.
Наконец на пригорке, над узким ручейком, они обнаружили Дэвидсона. На расчищенной площадке примерно в двенадцать квадратных футов стояла маленькая палатка; рядом была вырыта еще одна яма; по мере того, как они взбирались вверх по тропинке, перед ними смутно вырисовывались все новые предметы: ящики из-под провизии, наваленные около палатки; сифон с содовой, фильтр, эмалированный таз. Но нигде ни вспышки света, ни звука, полотнища палатки не были закреплены, и мистеру Ливеру пришлось допустить, что, в конце концов, вождь, вероятно, говорил правду.
Мистер Ливер взял фонарь и вошел в палатку. На кровати лежал человек. Сперва мистеру Ливеру показалось, что Дэвидсон залит кровью, но потом он понял, что это черная рвота; рвотой была выпачкана и рубашка, и короткие брюки защитного цвета, и светлая щетина на подбородке. Протянув руку, мистер Ливер потрогал лицо Дэвидсона, и если бы не слабое дыхание, коснувшееся его ладони, он подумал бы, что Дэвидсон мертв; такая холодная у него была кожа. Он поднес фонарь поближе, и лимонно-желтое лицо сказало ему все, что он хотел знать: это не пришло ему в голову раньше, когда его бой упомянул о лихорадке. От малярии не умирают, это правда, но ему вспомнилось странное сообщение, которое он читал в Нью-Йорке в девяносто восьмом году: в Рио-де-Жанейро отмечена вспышка желтой лихорадки, и девяносто четыре процента всех случаев оказались смертельными. Тогда это ровно ничего ему не говорило, зато теперь говорило многое.
Пока он рассматривал Дэвидсона, у того снова началась рвота, но без всяких потуг — жидкость как будто лилась из открытого крана.
Сперва мистер Ливер подумал, что это конец всему — его поездке, его надеждам, его жизни с Эмили. Он ничего не мог сделать для Дэвидсона, тот лежал без сознания, и временами пульс у него был такой неровный и слабый, что мистеру Ливеру казалось, будто он уже мертв, как вдруг изо рта у него опять начинала литься черная жижа; не было даже смысла вытирать ее. Мистер Ливер положил свои одеяла поверх дэвидсоновских — тот был такой холодный на ощупь, — но у него не было ни малейшего представления, правильно он сделал или же, наоборот, допустил роковую ошибку. Жизнь Дэвидсона, если он вообще мог еще выжить, уже не зависела ни от мистера Ливера, ни от него самого. Возле палатки носильщики развели костер и варили принесенный ими рис. Мистер Ливер расставил складной стул и сел возле койки. Он решил не спать. Не спать — так будет правильнее. Открыв портфель, он вынул оттуда неоконченное письмо к Эмили. Он сидел у постели Дэвидсона и пытался писать, но придумать ничего не мог, кроме тех фраз, которые и без того повторял слишком часто:
«Береги себя. Не забывай покупать молоко и портер».
Он заснул над блокнотом, а проснувшись в два часа ночи, решил, что Дэвидсон уже умер. Однако он опять ошибся. Ему очень хотелось пить, и он остро почувствовал, как не хватает ему боя. Обычно после каждого перехода бой первым делом разжигал костер и кипятил чайник. К тому времени, когда он расставлял для мистера Ливера складной столик и стул, воду уже можно было пропускать через фильтр. Мистер Ливер нацедил из дэвидсоновского сифона с полчашки содовой; если бы он должен был заботиться лишь о своем здоровье, то просто спустился бы к ручью, но надо было думать об Эмили. Рядом с койкой стояла пишущая машинка, и у мистера Ливера мелькнула мысль, что, в сущности, он мог бы уже сейчас написать компании о своей неудаче; это, пожалуй, помогло бы ему отогнать сон; спать было как-то неуважительно по отношению к умирающему. Бумагу он нашел под кучкой писем; Дэвидсон напечатал их и подписал, но не успел заклеить конверты. Должно быть, болезнь застала его врасплох; мистер Ливер подумал, не он ли запихнул в яму труп негра; по-видимому, это был его бой, так как в лагере Дэвидсона ничего не указывало на присутствие слуги. С трудом удерживая на колене пишущую машинку, мистер Ливер напечатал вверху страницы: «Лагерь близ Гре».
Ему казалось несправедливым, что он забрался в такую даль, потратил столько денег, вконец подорвал свой старый, изношенный организм, — и все для того, чтобы неизбежное разорение настигло его здесь, в темной палатке, у постели умирающего, хотя с таким же успехом оно могло настичь его дома, рядом с Эмили, в гостиной с плюшевым гарнитуром. Мысль о том, что все молитвы, которые он твердил, стоя на коленях у койки, среди блох, крыс и тараканов, оказались напрасными, заставила его взбунтоваться.
Москит — первый услышанный им за все эти дни, — пронзительно звеня, кружился по палатке. Мистер Ливер бросился на него с диким остервенением; сейчас он и сам не узнал бы в себе чинного завсегдатая Ротарианского клуба. Он потерял все и обрел свободу. Мораль — это то, что позволяет человеку преуспевать и быть счастливым среди своих собратьев, но мистер Ливер не был преуспевающим и не был счастливым, а единственному его собрату в этой маленькой душной палатке было бы совершенно безразлично, если бы мистер Ливер нарушил принцип «Реклама должна быть правдивой» или позарился на имение ближнего своего.
Нельзя сохранить привычные понятия, убедившись, что они зависят от географических условий. «Величие смерти»... Нет в смерти никакого величия. Лимонно-желтая кожа и черная рвота — вот что такое смерть. «Честность — наилучшая политика»... Ему вдруг стало ясно, какая это фальшь. И человек, радостно склонившийся над пишущей машинкой, был уже анархист, и этот анархист не признавал ничего, кроме одной-единственной личной привязанности — своей любви к Эмили. Мистер Ливер начал печатать: «Изучив возможности, которые сулит применение новой дробилки системы Лукаса...»
«Я победил! — подумал он со свирепой радостью. — Это письмо будет последним известием, которое компания получит от Дэвидсона. В элегантно обставленной брюссельской конторе младший компаньон вскроет конверт. Он задумчиво постучит по вставным зубам роскошной самопишущей ручкой и пойдет докладывать мосье Гольцу: «Принимая во внимание все эти факторы, я рекомендую приобрести...» Они протелеграфируют Лукасу. А что касается Дэвидсона, то впоследствии выяснится, что этот агент компании, пользовавшийся особым ее доверием, умер от желтой лихорадки, причем дату его смерти так и не удастся установить. Сюда направят нового агента, а дробилка...» На чистом листке мистер Ливер тщательно скопировал подпись Дэвидсона. Результат не удовлетворил его, тогда он перевернул оригинал вверх ногами и скопировал его в таком виде, отбрасывая привычное представление о том, как пишутся деловые письма, чтобы больше оно его не смущало. На этот раз получилось лучше, но он все еще не был доволен. После долгих поисков он нашел ручку Дэвидсона и опять начал копировать подпись, еще и еще. Он так и уснул за этим занятием, а когда проснулся час спустя, фонарь уже погас: выгорело все масло. Он просидел у постели Дэвидсона до рассвета; один раз его укусил в лодыжку москит, и он с силой хлопнул себя по укушенному месту, но поздно: мерзавец улетел с пронзительным писком. Когда рассвело, мистер Ливер увидел, что Дэвидсон мертв.
