Джером Джером - Мечты
Однако одни самоотверженные пѣстуны смѣнялись другими, и деревцо росло и крѣпло. Надъ нимъ проносились ураганы невѣжества, но не могли его сгубить; вокругъ него пылали жаркіе огни суевѣрій, но пѣстуны бросались въ самую середину этихъ огней и тушили ихъ цѣною собственной жизни, и деревцо росло и росло.
Потомъ чела своего великодушные люди питали зеленую листву драгоцѣннаго растенія, слезами очей своихъ увлажняли вокругъ него почву, кровью сердца своего поливали его корешки.
Шли годы и вѣка; деревцо росло и цвѣло и понемногу превратилось въ большое дерево, все выше и выше поднимавшее свою вершину, все шире и шире раскидывавшее свои сучья и вѣтви. И съ каждымъ годомъ оно давало новые отростки и всѣ больше и больше развертывалось на немъ подъ ласковымъ солнца свѣжихъ листочковъ, цвѣточковъ и сладкихъ плодовъ.
За столѣтіями шли тысячелѣтія, и взлѣянное съ такимъ трудомъ дерево разрослось, въ цѣлый лѣсъ. Но всѣ деревья этого лѣса — лишь отростки того дерева, которое было посажено въ день рожденія человѣчества. Всѣ ихъ стволы вышли изъ нѣдръ того стараго коряваго протоствола, который былъ мягкимъ, нѣжнымъ зеленымъ росточкомъ въ тѣ дни, когда сѣдовласое время было еще свѣтлокудрымъ дитятей, а питающіе ихъ соки добываются корнями, обвивающимися вокругъ костей умершихъ.
Да, человѣческая мысль такъ же мало можетъ произвести самобытнаго, какъ извѣстной породы дерево — дать новый, несвойственный ему плодъ.
Ахъ, если бы наши критики усвоили, наконецъ, эту простую истину, перестали бы требовать невозможнаго и негодовать, видя, что это невозможное не выполняется!
Когда выходить въ свѣтъ новая книга, первоклассные критики развертываютъ ея страницы съ надеждою на чудо, уравновѣшиваемое, однако, сознаніемъ, что никакихъ чудесъ не бываетъ и быть не можетъ. По мѣрѣ того, какъ такой критикъ пробѣгаетъ страницу за страницей, брови его все сильнѣе и сильнѣе морщатся отъ негодованія, по губамъ змѣится усмѣшка того глубокаго презрѣнія, которое онъ питаетъ ко всѣмъ еще не умершимъ писателямъ. Но, побуждаемый трогательнымь, хотя и совершенно ложнымъ убѣжденіемъ, что все общество, притаивъ дыханіе, ожидаетъ его сужденія по поводу данной книги, безъ чего оно не въ состояніи составить собственнаго мнѣнія о ней, великій критикъ мужественно старается выполнить свой долгъ до конца. Но, одолѣвъ кое-какъ треть книги, онъ больше не выдерживаетъ: съ крикомъ гнѣвнаго отчаянія бросаетъ книгу въ уголъ, вскакиваетъ съ своего мѣста, нервно ерошитъ волосы, мечется взадъ и впередъ по комнатѣ и отрывисто бормочетъ себѣ подъ носъ:
«Нѣтъ, и въ этой вещи, на которую возлагалось столько надеждъ, нѣтъ ни на грошъ оригинальноети! Вся она цѣликомъ заимствована изъ Ветхаго завѣта. Это не что иное, какъ пересказъ исторіи Адама и Евы. Герой — самый обыкновенный человѣкъ съ двумя руками, ногами и одною такъ называемою головою… Конечно, это моисеевскій Адамъ, только подъ другимъ названіемъ. A героиня — самая обыкновеннѣйшая женщина, описана красавицею съ длинными бѣлокурыми волосами. Авторъ назвалъ ее Анджелиною; онъ могъ называть ее какимъ угодно именемъ, но ничѣмъ не скроетъ того грустнаго, возмутительнаго факта, что она, сознательно или безсознательно, скопирована имъ съ Евы. Вообще все это произведеніе — чистѣйшій плагіатъ, полное воспроизведеніе первой книги Моисея… Ахъ, силы небесныя, неужели совсѣмъ нѣтъ самобытныхъ писателей?!»
Однажды весною я гулялъ по сельскому простору. Весна стояла чудная, ясная, солнечная, теплая, благоуханная и жизнерадостная; такая весна, какая была обычной во дни моей юности, а не та фальсификація весны, которая дается намъ въ настоящее лживое время, фальсификація, отличающаяся пестрою смѣною восточнаго вѣтра, снѣга, дождя, изморози, грозовыхъ бурь, града, слякоти, грязи и гололедицы.
Да, такая весна была бы хороша даже и въ тѣ благословенныя времена. И когда я шелъ по пробуждающимся полямъ, наблюдая разсвѣтъ грядущей зелени, подстерегая все усиливающійся подъ поцѣлуями солнца стыдливый румянецъ распускающихся цвѣтовъ боярышника, глядя на старыя матерыя деревья, съ такою гордостью поднимавшія кверху на сильныхъ рукахъ-вѣтвяхъ миріады глянцовитыхъ почекъ, чтобы теплый западный вѣтерокъ, налетавшій со звонкимъ смѣхомъ, могъ ихъ приласкать, любуясь яркою желтизною пробивавшихся сквозь густой слой прошлогодней лѣсной листвы скороспѣлокъ, замирая въ умиленіи при видѣ залитыхъ солнцемъ и покрытыхъ зеленымъ пушкомъ холмовъ, слушая голосистый птичій хоръ и жужжаніе цѣлаго міра только что призванныхъ къ жизни легкокрылыхъ пестрыхъ насѣкомыхъ, съ упоеніемъ вдыхая крѣпительный и живительный запахъ свѣже вспаханной земли и восторженно внимая плѣнительнымъ напѣвамъ всей ликующей природы, — во мнѣ поднялся духъ.
Пробудилась весна и во мнѣ, вливая въ мои жилы новыя силы, ободряя новыми сладкими надеждами. И это было неудивительно, потому что вѣдь и я составляю часть природы. Въ моемъ сердцѣ также распускались нѣжные листочки и пробивались новые зеленые побѣги. Изъ самыхъ нѣдръ его стремились къ свѣту пышные цвѣты любви и признательности. Въ моемъ точно посвѣжѣвшемъ мозгу зарождались новыя благородныя мысли и возставали новые свѣтлые образы.
Сама мать-природа шла рядомъ со мною, объясняя мнѣ самоё себя, окружающій меня міръ и скрытые въ немъ пути Божіи.
Мнѣ было жаль, что осадившія меня прекрасныя мысли и небесныя видѣнія могутъ пропасть для моихъ ближнихъ, поэтому я пріютился въ первомъ попавшемся сельскомъ коттеджѣ и принялся записывать все то, что наполняло мое сердце и мой умъ. Писалъ я просто, безъ вычуръ и натяжекъ, писалъ, что и какъ я видѣлъ предъ собою:
«Говорятъ, что я не въ состояніи написать ничего особеннаго, „первокласснаго“, — разсуждалъ я про себя. — Постараюсь опровергнуть это мнѣніе. Напишу именно первоклассную вещь. До сихъ поръ я трудился лишь для обыденнаго, дюжиннаго читателя. Теперь же буду трудиться для обогащенія классической литературы моей дорогой родины».
И я написалъ большой очеркъ, посвященный исключительно одной природѣ, о тѣхъ чувствахъ и мысляхъ, которыя она пробуждаетъ въ человѣческой душѣ. Смѣло могу сказать, — зачѣмъ же скрывать правду, хотя-бы она и была въ нашу собственную пользу? — что этотъ очеркъ былъ полонъ возвышенныхъ представленій, яркихъ мыслей и свѣжаго остроумія. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ: онъ былъ слишкомъ хорошъ; въ немъ не было ни одной плоскости или пошлости для обыкновеннаго читателя, который поэтому могъ найти его «скучнымъ».
Очень досадно, что я не могу ничего дословно припомнить изъ этого очерка; если бы могъ, я просто-напросто помѣстилъ бы здѣсь его лучшія мѣста, чтобы вы сами могли судить объ его красотахъ, а не вѣрить мнѣ на слово, что они дѣйствительно были. Но я не сохранилъ этого очерка, и у меня въ памяти осталось только одно воспоминаніе о немъ.
Я очень гордился своимъ новымъ очеркомъ и, вернувшись въ городъ, первымъ дѣломъ понесъ свое произведеніе къ одному изъ моихъ пріятелей, извѣстному литературному критику. Разумѣется, плохую, даже второстепенную вещь я никогда не рѣшился бы представить этому критику, зная, что это могло бы доставить ему только лишнее огорченіе.
Съ его согласія я самъ прочелъ ему свой очеркъ, а когда кончилъ, предложилъ обычный въ такихъ случаяхъ вопросъ:
— Ну, какъ тебѣ это кажется?
— Великолѣпно! — отозвался онъ. — Я и не подозрѣвалъ, что ты до такой степени свѣдущъ въ древней литературѣ. Нѣтъ почти ни одного классическаго произведенія, изъ котораго ты не позаимствовалъ бы кое-чего. Не могу только припомнить, откуда ты взялъ заключительную идею… Впрочемъ, быть-можетъ, она твоя собственная?
Дальше онъ сказалъ, что если его догадка вѣрна, т.-е. если тѣ размышленія, которыми я заключилъ свой очеркъ, принадлежатъ самому мнѣ, то лучше ихъ уничтожить, потому что увѣнчиваніе такой прекрасной, единственной въ своемъ родѣ компиляціи со страницъ древнихъ авторовъ только бы испортило ея цѣнность.
Затѣмъ онъ началъ перечислять имена тѣхъ давнымъ-давно отошедшихъ въ вѣчность писателей, поэтовъ и мыслителей, трудами которыхъ, по его мнѣнію, я воспользовался.
— Ты ошибаешься! — горячо возразилъ я, когда настолько пришелъ въ себя отъ поразившаго меня изумленія, что оказался въ состояніи управлять своимъ языкомъ. — Это вовсе не компиляція, а чистѣйшій оригиналъ.
Я записывалъ только то, что приходило мнѣ на умъ само собою, безъ всякихъ вспомогательныхъ средствъ. Изъ всѣхъ перечисленныхъ тобою лицъ я читалъ только Шекспира; остальныхъ же знаю только по именамъ.
Разумѣется, мой пріятель нашелъ въ моемъ очеркѣ сильное вліяніе и Шекспира. Я положительно готовъ возненавидѣть этого Шекспира. Его всегда ставятъ въ примѣръ намъ, молодымъ писателямъ, а я терпѣть не могу никакихъ моделей. У насъ въ школѣ была модель — нѣкто Генри Семмерсъ, и его постоянно ставили намъ въ образецъ. Бывало, только и слышишь:
