Михаил Коцюбинский - На острове
Джузеппе облизывает губы, соленые от моря, а его голые по локоть руки кладут тем временем на лодку краски, играющие так же, как и морские.
Солнце уже показалось. Черные тени от барок густо усыпали берег. Каменные стены Marin’ы понемногу оживают. На балконах и между арками появляются полуодетые люди и развешивают белье и постели на белых от соли стенах. Открываются рыбацкие склады, темные и сырые, словно пещеры, скрипит под ногами галька, и рыбаки выносят на барки тяжелые бронзовые сети, точно пышные волосы русалок. Пахнет канатами, рыбой, йодом. Море так бодро хлопает о лодки, что даже слушать приятно. Около мола выгружают капусту. Осел захлебывается от рева. Лавочники открывают винные лавки и магазины. Появляются дети.
— Добрый день, дедушка Джузеппе!
Куда там! Не слышит! Голые руки в желтых жилах купает на солнце, в черном рту скрипит неподмазанная песня, будто он хочет перекричать осла.
Кладу ему руку на согретую уже спину. Тогда он на полуслове обрывает песню. Разве он забудет, с чего ему снова начать?
Поднимает голову и показывает со смехом покалеченный палец.
Что случилось?
А это он вчера ловил мурену. Закинул среди камней приманку и посвистывал потихоньку. Бестии, любят музыку. Вот они и танцуют около приманки да разевают рты. Гляди только, как бы дернуть леску вовремя. Блеснет змеиное тело на мгновение в воздухе, и уже готово. Бей о камень изо всей силы, а то укусит, как собака. А он вот не уберегся...
Опять показывает палец и подхватывает песню на том самом месте, где прервал.
Я достаю из кармана и ставлю на гальку бутылку вина, сыр, померанцы. Тогда Джузеппе перестает петь. Он охотник до таких вещей.
Славный вышел завтрак у нас на песочке, между морем, которое хлюпает у самых ног, и боком барки!..
Женщины мимо пас таскают на головах камни. Они здороваются с дедом. Рыбаки сталкивают в воду лодки, полные грязноватых сетей, и кричат что-то Джузеппе. А он наливает себе вина, прищуривает глаз и ловит красный свет в стакане.
— Да благословит вас мадонна!..
Бритый патер в мохнатой шляпе, словно стриженый пудель, подбирает черную сутану, блестящую на сытых чреслах, чтобы перескочить через лужу. Джузеппе ставит на землю вино и набожно снимает берет. Дышит ветерок. Далекие барки распускают паруса. Весла поблескивают. А море так задорно плещет о берег, так маняще звенит о борта лодок!..
Джузеппе смеется. Он уже знает, чего я хочу.
Зашуршала барка по мокрому песочку и закачалась.
— Куда?
— Прямо на солнце!
Пылает берет, обветренные руки на веслах, а весла — как крылья в лазури. Мы летим. Таково, по крайней мере, мое ощущение, может быть, от синевы, все вокруг окутавшей: она над нами и под нами, позади и со всех сторон. Даже воздух кажется голубым. Не был ли я некогда птицей?
Весла несут нас, как крылья, соленый ветер вздувает легкие, кто знает — в море или в небе — журавлиным клином вылетают навстречу паруса барок, вольных, как птицы. Я чувствую крылья у себя за плечами.
Джузеппе поет. Он здесь больше хозяин, чем на земле. Он, вероятно, подумает прежде, чем скажет, от кого родился: от женщины или от морской волны. Старик отдал морю сына и внука, зато сколько поднял из его глубины! Кто сосчитает?.. Море било и грызло его, как прибрежную скалу; он стал шершавый, как губка, просолился, как канат, но душа у него голубеет, как море в ясную погоду, и глаза скрывают лучи солнца. Он знает все восемь ветров, как братьев родных, понимает язык неба и моря и собирает рыбу — словно сеятель хлеб в поле, словно сам он засеял этой рыбой морскую глубину.
Мы часто выходили вдвоем за рыбой. Днем и ночью. Скольким уловкам научил меня Джузеппе! Мы брали горшок, полный камней и приманки, и спускали на веревке на дно. Только поплавок оставался наверху. Там вскоре угнездится, как дома, небольшое восьминогое чудовище — спрут, и когда его вытаскивают, он обвивает щупальцами руку, присасывается к ней и пожирает нас разъяренным глазом. Но Джузеппе зубами перегрызает ему шею — и конец: на дне лодки остается только противная, как кисель, масса. Мы ловили неводом, удочкой, на крючки. Вытаскивали красных колючих чертиков, голубых морских вьюнов, плоских петухов и рыбу-иглу, блестевшую на солнце, как остро наточенная коса.
Когда море рябило, Джузеппе капал в него масло. Тогда мы смотрели сквозь желтое пятно, как в оконце, до самого дна. Видели белый песок, таинственное покачивание морских водорослей, жизнь ежей, ленивое ползанье крабов, подводные пещеры, игры, отдых и драки рыб. Ежеминутно светились радужно рыбьи глаза, как самоцветы, всевозможными красками играли хребты и разевались пасти, всегда голодные. Все это была добыча Джузеппе.
Он даже как-то оживлялся, когда рыбачил. Кривым ножом, своим верным товарищем, отковыривал ракушки от скал, высасывал перламутровую слизь и жмурил от удовольствия глаза. Глотал живых креветок, мелкую рыбешку и откусывал ноги у молодого спрута, хотя тот не давался и хватал за язык. Все это были его любимые «фрукты». Подзадоривал и меня, но я еще не дошел до этого.
Теперь он поет. Красное вино играет в его жилах, берет пылает на солнце, а руки слились с веслами и, как крылья, режут голубые просторы. Мы летим. Под нами синяя глубина, над нами такая же высь. Далекий остров залег облаком в небе. Свежий ветер щиплет щеки, надувает легкие. Мы летим...
Она приехала с утренним пароходом, час тому назад, может быть, не больше. Иначе я уже видел бы ее.
А подумал об этом я потому только, что мы встретились глазами.
До сих пор наши глаза отдыхали на море, чужие, далекие друг другу, как две параллельные линии, что прошли по свету без надежды встретиться.
Под нами бежали к морю цветущие лимоны, а померанцы, точно звездами, облепили черные кроны. Солоно дышало море.
Я еще раз взглянул на нее...
Свежий матовый профиль повернулся медленно, и снова ее глаза утонули в моих.
Француженка или англичанка? Нет, наверное, американка.
Пузатые немецкие бочки, налитые пивом, со значками туристов и с пылью на ногах, отделяли меня от нее. Захожу с другой стороны и становлюсь ближе. Вижу, как ветер треплет голубой конец вуали по серым камням, замечаю дорожный мешочек и золотые пряди за ухом.
Взглянет или нет?
Целая вечность проходит. Не пошевельнулась.
И правда, что ей до меня или мне до нее? Поворачиваюсь спиной и разглядываю Monte Solaro, поросшую кустарником. Надо как-нибудь забраться туда. Пешком или на осле?
Какие глаза у нее? Не успел разглядеть.
Неужели не увижу?
Мне кажется, что она пошевельнулась, собирается уходить.
Кидаюсь в толпу, слишком поспешно, и наступаю кому-то на ноги.
— Ах, простите!..
Протискиваюсь плечом и встречаюсь с нею.
Словно фиалки после дождя!
Темные, мягкие, блестящие. Взглянула и закрыла.
Теперь — конец. Иду за нею. Куда она — туда и я.
Делаю равнодушную мину, будто разглядываю дома, но вижу только голубую вуаль, золотистые волоски на шее и маленькие каблучки из-под юбки.
Оглянется или нет?
На повороте останавливается, рассматривает какое-то растение и оборачивается ко мне...
Теперь мы опять над морем, и опять наши глаза бродят по синей пустыне, но во мне рождается уверенность, что они и там могут встретиться.
Потому что я хочу заглянуть в них.
Не поддается. На левой щеке вспыхивает легкий румянец, но глаза устремлены в море.
Теряю терпение. Я должен их видеть.
И вдруг всей тяжестью они ложатся в мои с нетерпеливым вопросом:
— Чего ты хочешь?
— Люблю...— уверяют мои.
Ее глаза не знают, что ответить, и мечтательно начинают ласкать скалы, берег, лазурь.
Тем временем я разглядываю нежную линию шеи, мягкий вырез на груди, изгиб руки, такой чистый и нежный. Знаю, что пальцы в перчатках — как лепестки розы. Все это укладывается во мне, врастает, словно я годами это видел и любовался.
И когда, будто невзначай, обращает на меня свои влажные фиалки, мои глаза настойчиво бросают в них:
— Ты моя.
Она еще не знает — «чья», колеблется немного.
Но я не колеблюсь и жду лишь, когда мы посмотрим друг на друга.
— Ты моя.
Тогда ее глаза вдруг раскрывают свою лучистую бездну, готовую меня поглотить, и твердо говорят:
— Твоя.
— Навеки?
— Навеки!
И разве может быть иначе? Стоим на одной и той же земле — едва десять шагов между нами, одно солнце связывает нас, те же пейзажи входят в нас, и даже тени наши сливаются,
Мы то погружаем глаза в море, то глаза в глаза...
Нас только двое на свете. Что нам до других? Но откуда- то появляется третий. Как облачко, откуда-то взявшееся, погасило солнце.
Мерит землю тонкими ногами в туфлях, перебрасывает около нее на перила свой английский костюм и вынимает бинокль.
