Уильям Моэм - Заклятье
— Что тебя во мне не устраивает?
— Все устраивает. Нельзя и желать лучшей жены.
— И ты смеешь это говорить после того, как обошелся со мной так жестоко?
— Прости, я не хотел быть жестоким, но ничего не могу с собой поделать.
— Но сделай милость, объясни, за что ты ее любишь?
— Откуда мне знать? Ты же не думаешь, что я хотел того?
— Разве ты не мог подавить свое чувство?
— Я старался. Мы оба старались.
— Ты так это говоришь, как будто тебе двадцать. Ты не забыл, что вы уже немолоды? Она на восемь лет старше меня, и ты ставишь меня в глупое положение.
Он ничего ей не ответил. Она сама не понимала обуревавших ее чувств: была ли это ревность, или злость, или просто уязвленная гордость?
— Я не допущу, чтоб все так шло и дальше. Будь это только ваше с ней дело, я разошлась бы с тобой, но у нее есть муж и дети. Бог мой, подумал ли ты о том, что, если б у нее были не сыновья, а дочери, она б уже, наверное, была бабушкой?
— Очень может быть.
— Какое счастье, что у нас нет детей!
Он нежно протянул к ней руку, видно, хотел погладить, но она отпрянула в ужасе.
— Ты сделал меня посмешищем в глазах моих друзей. Ради всех нас я бы хотела замолчать эту историю, но при условии, что вы покончите с вашим романом раз и навсегда.
Он опустил глаза и стал рассеянно вертеть в руках какую-то японскую фигурку, стоявшую на столе.
— Хорошо, я скажу Дороти.
Она едва кивнула и, не проронив ни слова, направилась к двери. Она была так зла, что не почувствовала, как театрально держалась.
Она ждала, что он скажет об их с Дороти решении, но он вел себя так, как будто того разговора не было: был вежлив, спокоен, немногословен, и в конце концов ей вновь пришлось заговорить с ним первой.
— Ты не забыл, о чем я тебя просила? — осведомилась она холодно.
— Я все сказал Дороти. Она просила передать тебе, что ей очень жаль, она не хотела причинить тебе такую боль. Ей бы хотелось прийти к тебе поговорить, но она боится, что тебе это будет неприятно.
— Вы приняли какое-нибудь решение?
Он заколебался. Ему не изменила сдержанность, но, когда он заговорил, голос у него слегка дрожал:
— Боюсь, нет никакого смысла давать слово, раз уж мы не в силах будем его сдержать.
— Что ж, это решает дело.
— Наверное, мне следует предупредить тебя, что, если ты захочешь получить развод, мы будем оспаривать выдвинутое обвинение. Ты не сумеешь добыть необходимые улики и проиграешь процесс.
— И не подумаю делать ничего подобного. Я поеду в Англию и пойду к адвокату.
— В наше время такие вещи улаживаются довольно просто, и я доверюсь твоему великодушию. Ты ведь вернешь мне свободу, не вмешивая в дело Дороти Лейком? — Он вздохнул: — Все так запутано, ты не находишь? Я не хочу разводиться с тобой, но, конечно, сделаю все так, как ты захочешь.
От гнева у нее помутилось в глазах.
— А что, по-твоему, должна делать я? — крикнула она. — Сидеть и смотреть, как ты окончательно превращаешь меня в дуру?
— Мне очень горько, что я ставлю тебя в унизительное положение, — он бросил на нее затравленный взгляд. — Поверь, мы не хотели любви. Как ты верно заметила, Дороти уже могла бы быть бабушкой, а я лысеющий толстяк пятидесяти двух лет от роду. Когда влюбляешься в двадцатилетнем возрасте, то думаешь, что чувство твое никогда не кончится, но в пятьдесят так много всего знаешь о любви, о жизни, знаешь, что продолжаться это будет лишь короткое мгновение. — Он говорил так тихо и грустно, как будто лицезрел сейчас всю горестную неприглядность осени и осыпавшиеся листья. Взгляд его стал очень серьезен: — В таком возрасте понимаешь, что нельзя упустить счастливый случай, который посылает своенравная судьба. Пройдет лет пять, и, разумеется, все будет позади, а может, это кончится через полгода. Жизнь так бесцветна и однообразна, а счастье — столь большая редкость! Зато небытие длится бесконечно долго.
Ей было больно его слушать; больнее всего было то, что ее муж, практичный, трезвый, заговорил, как незнакомый. В нем точно проглянул какой-то новый человек, которого она совсем не знала, тоскующий, ранимый. Двадцать лет совместной жизни не имели над ним власти, и она оказалась бессильна перед его решимостью. Оставалось только одно — уехать, и сейчас, озлившись и преисполнившись решимости добиться развода, которым она ему угрожала, она была на пути в Англию.
Под беспощадными лучами солнца морская гладь сверкала, точно зеркало, своей враждебностью и пустотой напоминая жизнь, в которой для нее, миссис Хэмлин, не оставалось места. За три дня ни одно судно не развеяло одиночество этих неоглядных просторов. Лишь изредка поверхность моря на миг дробилась от прыжка летучей рыбы. Солнце палило так нещадно, что даже самые неугомонные из пассажиров забросили игры на палубе, а те, что не спускались после завтрака в каюту, во весь рост растягивались в шезлонгах. Заметив в одном из них миссис Хэмлин, Линселл подошел и сел рядом.
— А где же ваша жена? — поинтересовалась миссис Хэмлин.
— Наверное, где-нибудь поблизости.
Какое возмутительное равнодушие! Как будто он не видел, что у его жены роман с корабельным доктором! А ведь еще совсем недавно он к этому отнесся бы по-другому. Они поженились при романтических обстоятельствах. Миссис Линселл даже школу не успела кончить, да и сам он был почти мальчиком. Они были красивой, милой парой, чья юность и любовь, наверное, трогали сердце. И вот прошло совсем немного времени — и они уже наскучили друг другу. На это невозможно было смотреть. Как это спросил ее муж перед отъездом:
— Ты, наверное, будешь жить в Лондоне?
— Наверное, — ответила она.
Нет, невозможно было примириться с тем, что ее никто нигде не ждет и что нет никакой разницы, где ей доведется жить. Тут ей вспомнился мистер Галлахер. Она позавидовала наивной радости, с которой он спешил в родные края, растроганно и чуть насмешливо припомнила, как он расписывал дом, где будет жить, жену, которую туда введет, — воображение его при этом разыгралось не на шутку. Ее друзья в Иокогаме, которым она доверила свою тайну — намерение получить развод, — утешали ее, говорили, что она вскоре снова выйдет замуж. Но ее не очень прельщала возможность еще раз оказаться в положении, в котором она однажды испытала такое горе, да и потом любой мужчина трижды подумает, прежде чем предложит руку и сердце сорокалетней женщине. Вот и Галлахер мечтал жениться на статной молодой девице.
— А что это нигде не видно мистера Галлахера? — спросила она у безучастного Линселла.
— Как, вы не знаете? Он болен.
— Бедняга, что же с ним случилось?
— У него икота.
Миссис Хэмлин засмеялась:
— Ну, это не такая страшная болезнь.
— Доктор очень встревожен. Чего он только не пробовал, ничего не помогает!
— Как странно!
Она тут же забыла об этом разговоре. Но, встретив на следующее утро доктора, осведомилась, как поправляется здоровье мистера Галлахера. И с удивлением увидела, как омрачилась его веселая мальчишеская физиономия, как явно проступило на ней выражение растерянности:
— Боюсь, ему довольно плохо, бедолаге.
— Из-за икоты? — воскликнула она, не веря собствен-ным ушам, — ну как было принять всерьез такое легкое недомогание?
— Понимаете, он ничего не может проглотить, не может спать, и это страшно истощает. Я перепробовал все, что сумел придумать, — он замялся. — Если я с этим не справлюсь, не знаю, что и будет.
Миссис Хэмлин стало страшно.
— Но он ведь такой крепкий, энергичный!
— Вы бы сейчас на него посмотрели.
— А можно? Он не будет возражать, если я его проведаю?
— Пойдемте вместе.
Галлахера перевели из каюты в лазарет, подходя к которому, они услышали громкую икогу. Звуки эти, обычно сопровождающие опьянение, вызывали невольную усмешку, но, когда миссис Хэмлин взглянула на Галлахера, она ужаснулась. Он страшно исхудал, кожа на шее висела крупными складками, загар не скрывал бледности, глаза ввалились, и взгляд, прежде блиставший смехом и весельем, был усталым и измученным. Его большое тело непрестанно сотрясалось от икоты, в которой уже не было ничего забавного, скорее что-то ужасное, зловещее — миссис Хэмлин сама не знала почему. Галлахер улыбнулся посетителям.
— Как обидно, что я застаю вас в таком положении! — сказала она.
— Ничего, от этого я не помру, — торопливо выдохнул он. — В лучшем виде доберусь до зеленых берегов Ирландии.
У его койки сидел какой-то человек, который встал при виде посетителей.
— Это мистер Прайс, — представил его доктор. — Он служил механиком на плантациях у мистера Галлахера.
Миссис Хэмлин кивнула в знак приветствия. Надо думать, это и был тот самый пассажир второго класса, которого упоминал Галлахер на собрании, где обсуждался рождественский бал. То был очень крепкий коротышка с лицом приятным и нагловатым; держался он весьма самоуверенно.
