Гарольд Роббинс - Сочинитель
Он окинул комнату взглядом. Кровать брата все еще стояла у противоположной стены, как будто его ожидали в любой день. Стивен был на семь лет старше и учился на третьем курсе Высшей медицинской школы в Оклахоме, а домой приезжал только на две недели в году, на каникулы. Иногда он сомневался, что Стивен действительно его брат. Стивен был всегда серьезен, всегда занимался и с детства знал, что хочет стать врачом. Он обычно дразнил Стивена тем, что тот хочет стать врачом для того, чтобы Мотти перед ним раздевалась, а он осматривал ее. Но у Стивена не было чувства юмора. Он никогда не смеялся.
Джо вытащил сигарету из пачки, лежавшей на столике, зажег ее и затянулся. Вкус не был, строго говоря, потрясающим. На самом деле он предпочитал “Лаки”, но они стоили дороже, чем “Твенти Грандз”, которые он курил сейчас. Он затушил сигарету, не докурив до конца, и осторожно положил ее в пепельницу, так, чтобы можно было докурить позже. Он надел халат и вышел в коридор, пройдя мимо комнаты родителей в ванную.
Когда он вошел в кухню, мать стояла к нему спиной. Она не повернулась к нему. Продолжая чистить морковку над раковиной, она сказала, обернувшись через плечо:
— Ты будешь завтракать?
— Нет, спасибо, мама, — сказал он. — Только чашку кофе, пожалуйста.
Она все еще не повернулась к нему лицом.
— Тебе вредно пить кофе на голодный желудок.
— Я не хочу есть, — ответил он, усаживаясь за кухонный стол и крутя окурок между пальцами, пока горелый конец сигареты не отвалился.
Ставя перед ним кофе, мать заметила сигарету.
— Сигареты для тебя — самое худшее, — сказала она. — Ты перестанешь расти.
Он рассмеялся.
— Мама, во мне уже пять футов десять дюймов Сомневаюсь, что я еще вырасту.
— Ты уже видел письмо? — внезапно спросила она.
Он поставил обратно на стол чашку с кофе, так и не отхлебнув.
— Какое письмо?
Оно лежало на кухонном столе. Она пододвинула письмо к Джо. Конверт выглядел официальным. Он был уже вскрыт. Джо взял письмо, действительно оказавшееся официальным, — оно пришло из его призывного пункта. Он быстро достал письмо из конверта. Ему было вполне достаточно увидеть первую строчку: “Здравствуйте”.
— Черт! — вырвалось у него, и он посмотрел на мать.
Она уже плакала.
— Перестань, мама, — сказал он. — Все-таки это еще не конец света.
— Один-А, — сказала она, — они хотят, чтобы в течение трех недель ты пришел в Главный центральный пункт для прохождения медицинской комиссии.
— Это еще ничего не значит, — возразил он. — Я — один-А уже больше года. Кроме того, в газетах пишут, что только сорок процентов призывников проходят комиссию. Я могу не пройти.
— Тебе для этого должно очень повезти, — шмыгая носом, сказала она.
Он засмеялся.
— Я уверен, что мы сможем что-то сделать. Папа — очень близкий друг Эйба Старка. И есть еще кое-кто, с кем мы могли бы поговорить. — Он не хотел говорить при ней, что папа в прекрасных отношениях с ребятами из Браунсвилля. Она и сама это знала, но никогда не упоминала об этом. Она даже не хотела допустить, что ее муж занимается не только своим птичьим рынком на Питкин-авеню, но еще и берет деньги под проценты.
— На призывные пункты никто не может повлиять, — сказала она — У тебя действительно должно быть что-то не в порядке.
— Может быть, они обнаружат у меня триппер.
Она посмотрела на него.
— У тебя он в самом деле есть? — Она не знала, нужно ли ей обрадоваться или рассердиться.
— Нет, — сказал он.
— Что произошло с твоей работой в “Дейли ньюс”? — спросила она. — Газетчиков не призывают. Ты не должен был уходить оттуда.
— Я оттуда не уходил, — сказал он, — я тысячу раз тебе говорил, что они меня выставили. Они не хотят, чтобы у них работал кто-нибудь разряда один-А, потому что не могут зависеть от неопределенной ситуации: может быть, человек будет работать у них постоянно, а может быть, и нет.
— Эта твоя девушка, она же там пишет. Она могла бы как-нибудь помочь тебе.
Он промолчал. Он никак не мог сказать ей, что его выставили именно из-за того, что он трахал Китти. Он зажег окурок, выпустил дым, потом поднес чашку с кофе к губам.
— По крайней мере, тебе не нужно беспокоиться о Стивене, мама, — сказал он. — Его не будут трогать еще четыре года.
— Тебя бы тоже не трогали, — сказала она, — если бы ты тогда устроился в магазин к дяде Иззи.
— Тогда еще не было войны, — ответил он. — Кроме того, ты же знаешь, что я не могу заниматься такой работой. Я писатель.
— Ты должен был пойти в Городской колледж, — сказала она. — Может быть, ты получил бы отсрочку.
— Может быть, — ответил он. — Но я не сдал вступительные экзамены.
— Вся беда в том, что ты никогда ни к чему не относился серьезно, — сказала она, — только шатался с разными шлюшками.
— Продолжай, мама, — сказал он. — Теперь ты скажешь, что я должен был жениться.
— Для отсрочки, — сказала мать. — Я бы не жаловалась, даже если бы ты женился на одной из этих шлюх.
— И что бы я выиграл в таком случае?
— Три-А, — сказала она, — а если бы был ребенок, может, и больше.
Он покачал головой.
— Поздно сокрушаться.. Я уже не сделал ни одной из этих вещей, так что давай о них забудем.
Она посмотрела на него, и у нее снова потекли слезы.
— Я говорила с твоим отцом. Он хочет, чтобы ты зашел к нему на работу и побеседовал с ним.
— О’кей, — сказал он и улыбнулся. — Может, мне поспать три-четыре ночки на птичьем рынке, прежде чем идти в Главный центральный. Может быть, на мне будет кишеть столько куриных блох, что меня сразу же выкинут вон.
— Не делай посмешище из своего отца, — сказала она.
Он промолчал. Она заставила отца построить душ в гараже, где тот оставлял свою рабочую одежду и мылся перед тем, как идти домой.
Она пошла обратно к раковине.
— Иди наверх и оденься, — сказала она. — Я все-таки накормлю тебя завтраком перед тем, как ты уйдешь.
* * *Он медленно пробирался сквозь толпу на Питкин-авеню. Заглянув в окна ресторанчика “Литл Ориентал”, он мог видеть, что все столики уже заняты и целая очередь ожидает, когда освободится место. Через дорогу перевешивали рекламу дневных сеансов кинотеатра “Лоевз Питкин”; теперь до шести часов вечера вход будет стоить всего двадцать пять центов. Его не интересовали двойные сеансы, объявленные в рекламе. Ему больше нравилось, когда там представляли фильм и сценическое шоу. Тогда выступали великие мастера — Дик Пауэлл, Оззи Нелсон, и все было просто чудесно. Были и другие, но сейчас все они уехали сниматься в Голливуд.
Он прошел еще четыре квартала. Здесь уже не было дорогих магазинов; а те, что были, — проще и хуже оформлены. Даже у Розенкранца не продавали такой пиццы, как у Вулверта, а расстояние между ними только пять улиц.
Он свернул в переулок, где находился птичий рынок его отца и занимал довольно большую территорию, полностью обнесенную проволочной изгородью. В углу площадки помещалось маленькое строение площадью примерно в двадцать квадратных футов, затем, за зданием, проволочная изгородь продолжалась, а в ее середине находились широкие ворота, позволявшие заезжать грузовикам, привозившим птицу из-за города. В дальнем конце площадки был длинный навес, под которым в узких клетках беспорядочно бегали цыплята и прочие птицы, добавляя к уличному шуму свое кудахтанье и пронзительные крики. Джо еще не перешел на противоположную сторону улицы и теперь смотрел на большую вывеску, занимавшую целую сторону изгороди.
ФИЛ КРОНОВИТЗ — АЛЬБЕРТ ПАВОНЕ ЖИВЫЕ ЦЫПЛЯТА БЕРИТЕ КОШЕР
Находится под наблюдением раввина. Оптом и в розницу.
Вывеска была написана белыми буквами на сияюще-зеленом фоне. Он стоял здесь, на обочине, пока не докурил сигарету. Отцу не нравилось, когда он курил.
Он бросил сигарету на землю и, перейдя улицу, подошел к небольшому строению. Подергал за ручку. Дверь была заперта. “Вот черт!” — сказал он себе. Джо ненавидел проходить через рынок, ненавидел вонь, шум и кровь птиц, пронзительно вопящих в клетках.
Он прошел за зданием, миновав длинный навес. Первые клетки были отведены под кошерную птицу. Перед ними находилось около дюжины железных корыт, ко дну каждого из которых была приделана труба, опускавшаяся в ведро. Здесь шохет перерезал цыпленку горло и потом держал его вниз головой над корытом, пока из тела не стекала вся кровь. Потом шохет бормотал молитву и отдавал птицу покупателю или за лишние десять центов вручал цыпленка помощнику, который ощипывал его и быстро опаливал, чтобы избавиться от блох и оставшихся перьев. Это была часть рынка, принадлежавшая отцу.
Ал, партнер отца, был толстый, улыбчивый итальянец. Он продавал гораздо больше птицы, чем Фил Кроновитз, — не только потому, что цены у него были ниже, но и из-за того, что у него не было ритуала, замедлявшего работу. Его ребята просто перерезали цыплятам горло, оставляя их бегать, как безумных, с хлещущей из шеи кровью; когда они умирали, их швыряли в чан с кипящей водой, после чего перья можно было снять большой проволочной щеткой.
