Ясунари Кавабата - Снежная страна
Одета она была почти как гейша, но не совсем. Подол ее кимоно, подчеркнуто строгого, без подкладки, не касался пола. А вот оби, кажется, было очень дорогое и контрастировало со всей прочей одеждой. Почему-то это вызывало чувство жалости.
Разговор зашел о горах, и горничная, улучив момент, ушла. Но девушка плохо знала горы, толком не могла назвать ни одну вершину, видневшуюся отсюда, из деревни. Симамура заскучал, ему даже сакэ пить расхотелось. И вдруг она разговорилась, с неожиданной прямотой рассказала о себе. Родилась она здесь в краю снега, одно время работала подавальщицей в Токио, но потом ее выкупил покровитель, он хотел, чтобы в дальнейшем она занялась преподаванием японских национальных танцев и обрела самостоятельность. Однако не прошло и полутора лет, как покровитель умер… Очевидно, лишь после смерти этого покровителя она зажила настоящей жизнью и живет так – по-настоящему, по-своему – по сей день. Но какая женщина станет откровенничать о своей жизни?.. Она сказала, что ей девятнадцать, а на вид Симамура дал бы ей двадцать один – двадцать два. Почему-то это вдруг придало поведению Симамуры свободу, он заговорил о кабуки [Кабуки – один из видов классического театра Японии.], и оказалось, что она прекрасно осведомлена о манере игры и жизни актеров кабуки. Симамура, истосковавшийся по собеседнику, увлеченно говорил, а она постепенно становилась все более кокетливой, как это свойственно женщинам, работающим в увеселительных кварталах. Казалось, она неплохо разбирается в настроении мужчины. Симамура, с самого начала не воспринимавший ее как настоящую профессионалку, отнесся к ней как-то по-особому. Может быть, он просто жаждал выговориться, устав за неделю от одиночества и молчания, а может быть, горы, пробудившие в нем нежность, еще и сейчас действовали на его воображение и эта нежность распространилась теперь на женщину. Как бы то ни было, он начал испытывать к ней нечто похожее на дружеское участие.
На следующий день она зашла к нему в номер – в гости. Купальные принадлежности оставила в коридоре.
Едва она успела сесть, как Симамура попросил ее порекомендовать ему гейшу.
– То есть как это порекомендовать?
– Будто не понимаешь как!
– Как противно! Мне бы и не приснилось, что вы о таком попросите. Знала бы, не пришла.
Женщина резко поднялась, подошла к окну, некоторое время смотрела на окружающие горы. Ее щеки постепенно заливала краска.
– Таких женщин здесь нет.
– Не сочиняй!
– Правда, нет! – Она повернулась к нему, села на подоконник. – У нас никого не принуждают. Гейши вольны поступать, как им хочется. И в гостиницах никто никогда никого не станет рекомендовать. Это чистая правда. Пригласите кого-нибудь к себе и договаривайтесь сами.
– А ты не договоришься за меня?
– С какой стати я буду заниматься такими делами!
– А с такой, что я считаю тебя другом. Я не пытаюсь уговаривать тебя, потому что мне бы хотелось, чтобы мы остались друзьями.
– Друзьями? – по-детски повторила она за ним, но ее тон тут же снова стал резким. – Нет, вы просто неподражаемы! Да как у вас язык повернулся просить меня об этом!
– А что тут такого? Окреп в горах и все. В голове одно и то же… Вот даже с тобой не могу разговаривать без задней мысли.
Женщина молчала, прикрыв глаза веками. В Симамуре сквозила откровенная мужская наглость. В таких случаях женщины обычно понимающе кивают, и это у них получается естественно. Ее опущенные веки, обрамленные густыми ресницами, притягивали – очень уж хороши были ресницы. Ее лицо, едва заметно наклонившись справа налево, опять слегка покраснело.
– Ну и пригласите кого угодно.
– Я тебя об этом и спрашиваю – кого? Я ведь здесь новичок, не знаю, какая у вас тут самая красивая.
– Что значит красивая?
– Хорошо бы молодую. Чем моложе, тем лучше. Во всех отношениях. Тут уж, надо думать, не произойдет осечки. И чтобы не болтала без умолку. Хорошо бы рассеянную и чистенькую. А когда мне захочется поболтать, я с тобой поболтаю.
– А я больше к вам не приду!
– Не говори глупостей.
– Что? И не надейтесь, не приду. С какой стати я буду к вам ходить?
– Так ведь я тебя не уговариваю, как обычно уговаривают женщин. Хочу, чтобы у нас с тобой все было чисто, без всяких таких вещей.
– Наглость какая!
– Да ты пойми, случись между нами что-нибудь такое, кто знает, как я буду себя чувствовать завтра. Может, и смотреть на тебя не захочу, не то что разговаривать. А я ведь истосковался по человеку, по дружеской беседе, после гор-то. Потому и не прошу тебя об этом. Не забывай – я приезжий.
– Вообще-то верно…
– В том-то и дело, что верно. Небось самой тебе противно станет, если между нами что-нибудь такое произойдет… А с какой стати быть мне с любой… Вдруг она мне не понравится? Нет, уж лучше ты выбери, все же как-то приятнее.
– И не подумаю! – резко бросила она и отвернулась, но тут же кивнула: – Впрочем, наверно, и правда приятнее.
– А то, знаешь, у нас сразу может все кончится. Раз-два – и конец. Одна тягость останется.
– Так оно обычно и бывает, почти у всех. Я ведь в порту родилась. А тут
– горячие источники… – неожиданно прямодушно заговорила она. – Клиенты почти все курортники. Я-то сама в этом слабо разбираюсь, молода еще, а другие говорят – тоскуют по тому, кто при встрече понравился. Понравился, а не объяснился… Не забывают таких. Расстанутся, а все помнят. И письма присылают именно такие, почти всегда так бывает.
Женщина уселась на татами [Татами – соломенный мат размерами 1,5 кв. м. Этими матами застилают полы; мера площади] у окна. А лицо у нее было странное, словно, сидя рядом с Симамурой, она оглядывалась на свое прошлое.
Тон женщины был таким искренним, что Симамура даже смутился – очень уж легко ее провести.
Но разве он лгал ей? Ему нужна женщина, он жаждет женщину, и удовлетворить эту жажду пара пустяков, но со своей гостьей он не станет заниматься этим. Что бы ни было в ее жизни, она не профессионалка. Очень уж чиста. Стоит один раз взглянуть на нее, и сразу понятно, что не из таких она.
А кроме того, Симамура думал о предстоящем летнем отдыхе. Хорошо бы приехать сюда, в деревню, на горячие источники, с семьей. Эта женщина – она, к счастью, не профессионалка – составила бы компанию его жене, может быть, даже обучила бы ее нескольким танцам. Симамура всерьез думал об этом. Он не учитывал только одно: стараясь завязать с этой женщиной дружбу или нечто на это похожее, он действовал вслепую, словно шел вброд по мелководью…
Сейчас Симамура все еще был во власти отраженного в зеркальном стекле вечернего пейзажа, который невольно связывал его с этой женщиной. Не хотел он случайных связей со случайными женщинами, и дело было не только в могущих возникнуть неожиданных последствиях, но и в том, что эта женщина, кажется, представлялась ему не совсем реальной, как и лицо той, в поезде, плывшее в вечерних сумерках в вагонном стекле.
Нечто подобное происходило с ним, когда он увлекся европейским балетом. Симамура, выросший в торговых районах Токио, с детства знал и любил кабуки, а в студенческие годы начал тяготеть к японскому национальному танцу и танцевальной пантомиме. В этом, как, впрочем, и во всем, он хотел дойти до самой сути, такой уж у него был характер. Он стал рыться в старинных рукописях, посещал различные школы, познакомился с реформаторами национальных танцев и в конце концов начал писать нечто вроде эссе и критических исследований в этой области. Естественным следствием такого увлечения было возмущение, с одной стороны, сонным застоем традиций японского национального танца, с другой – грубыми попытками привнести нечто новое в старинное искусство. Вывод напрашивался сам собой: он, Симамура, просто обязан от теории перейти к практике. Но когда исполнители из молодых стали приглашать его в свои ряды, он вдруг переключился на европейский балет. К японскому национальному танцу он теперь совершенно охладел, погруженный в новые исследования. У него появились книги о европейском балете, фотографии, даже афиши и программы, полученные с большими трудностями из-за границы. Недоставало только одного – самого балета в исполнении европейцев. Но он отнюдь не печалился! В этом-то и заключалась соль его нового увлечения. Доказательством тому служило полное равнодушие Симамуры к европейскому балету в исполнении японцев. Зато с какой легкостью он писал о европейском балете, опираясь только на печатные издания! В разговорах о никогда не виданном зрелище было нечто неземное. Очень приятно сидеть в кабинете и рассуждать о прекрасном искусстве – гимны во славу неведомого божества рождались сами собой. Хотя Симамура и называл свои работы исследованиями, это была не более чем игра его воображения: ведь оценке подвергалось не мастерство живых, из плоти и крови, исполнителей, а танец призраков, порожденных его собственной фантазией, подогретой европейскими книгами и фотографиями. Нечто вроде томления по никогда не виданной возлюбленной. И все же Симамура порой пописывал популярные статьи о европейском балете и вроде бы даже считался знатоком в этой области. Ему, не занятому никакой работой, это приносило удовлетворение, хотя он и посмеивался над самим собой.
