Герман Гессе - Собрание сочинений в четырех томах. Том 2
— Ты, однако, чистоплотен, — похвалил Ротфус, давая бритву. — Чуть оброс — и сразу же бриться. Ну, доброй тебе ночи, поправляйся!
Прежде чем войти в каморку, Кнульп помедлил у маленького оконца на площадке чердачной лестницы, хотел еще раз взглянуть на местность и угадать завтрашнюю погоду. Ветер почти стих, между крышами виднелось черное небо, на нем влажным блеском мерцали яркие звездочки.
Только он хотел отодвинуться и захлопнуть оконце, как вдруг осветилось точно такое же в доме напротив. Он разглядел маленькую низкую каморку, во всем подобную его собственной, и дверь, в которую только что вошла молоденькая служанка; в правой руке она несла свечу в медном подсвечнике, а в левой держала кувшин с водой, который тут же опустила на пол. Она осветила узкую девичью кровать, скромную и опрятную, уютно застланную грубошерстным красным одеялом. Затем поставила подсвечник — от Кнульпа ускользнуло, куда именно, — и уселась на низкий, выкрашенный зеленой краской сундучок, какой непременно есть у каждой служанки.
Как только перед его глазами начала разыгрываться эта неожиданная сцена, Кнульп загасил свою лампу, чтобы его не приметили, и выжидающе притаился у окошка.
Молодая девушка из каморки напротив была как раз того типа, который ему особенно нравился: лет восемнадцати — девятнадцати, не слишком высокая, с загорелым личиком, карими глазами и густыми темными волосами. Спокойное славное лицо ее глядело, однако, невесело, и вся она, притулившаяся на жестком зеленом сундучке, казалась такой пришибленной и унылой, что Кнульп, хорошо знавший жизнь и молодых женщин, догадался, что девушка эта со своим сундучком недавно на чужбине и тоскует по дому. Она сложила на коленях худые смуглые руки и, по-видимому, находила некоторое утешение в том, чтобы перед сном посидеть спокойно на своем добре и повспоминать об уютной горнице в родимом доме.
Кнульп замер у окошка так же неподвижно, как и она в своей каморке, и со странным волнением всматривался в эту маленькую чужую жизнь, которая столь простодушно прятала свою трогательную грусть в тусклом свете огарка и не помышляла ни о каком зрителе. Приветливые карие глаза ее то глядели прямо, то затенялись длинными пушистыми ресницами, на смуглые, детски округлые щеки ложился красноватый отблеск, а худые юные руки, такие натруженные и усталые, всё медлили, казалось, выполнить последнюю назначенную на сегодня нетрудную работу — раздеть свою хозяйку — и неподвижно лежали на темно-синей холщовой юбке.
Наконец девушка вздохнула и подняла головку с тяжелыми, сколотыми узлом косами, задумчиво, но не менее озабоченно уставившись в пустоту, и низко наклонилась, чтобы развязать шнурки на ботинках.
Кнульпу не хотелось уходить, но продолжать наблюдение, в то время как бедная девушка собралась раздеваться, казалось ему непорядочным и даже жестоким. Он охотно бы ее окликнул, поболтал перед сном и утешил доброю шуткой, но он боялся, что она испугается и сразу же погасит свет, как только он что-нибудь крикнет.
Вместо этого он решил пустить в ход один из своих многочисленных талантов. Он начал свистеть, необыкновенно мелодично и нежно, как будто издалека, и насвистывал он песенку «Там на лугу зеленом всё мельница шумит», и песня эта звучала у него так нежно и так мелодично, что девушка заслушалась, даже не сознавая толком, что это и откуда, и только на третьем куплете выпрямилась, встала и подошла к окну.
Она высунула голову и прислушалась: Кнульп между тем продолжал свистеть. Некоторое время она покачивала головкой в такт, затем вдруг взглянула вверх и сразу поняла, откуда исходит музыка.
— Там кто-то есть? — вполголоса спросила она.
— Всего только подмастерье дубильщика, — последовал столь же тихий ответ. — Я не хотел бы мешать вам уснуть, барышня, просто я немного загрустил о доме и вспомнил песенку. Я знаю и другие — повеселее. Девонька, а ты тоже нездешняя?
— Я из Шварцвальда.
— Вот так удача, из Шварцвальда! И я оттуда, оказывается, мы земляки. Как тебе нравится в Лехштеттене? Мне не слишком.
— Ой, пока я ничего не могу сказать, я здесь только восьмой день. Но мне тоже не очень нравится. А вы здесь давно?
— Всего три дня. Но землякам положено говорить друг другу ты, не так ли?
— Нет, я не могу, мы ведь еще совсем не знакомы.
— Это дело недолгое. Как говорится, гора с горой не сходится, а уж человек с человеком… Откуда же вы родом, фрейлейн?
— Да вы, наверно, и не слыхали.
— Как знать? Или это секрет?
— Из Ахтхаузена. Это всего только хутор.
— Красный хутор, верно? Перед ним на повороте стоит часовенка, а еще там есть мельница или лесопилка, не помню; у них живет большой такой рыжий сенбернар. Точно я говорю?
— Ну да, это Белло!
Когда она увидела, что он и вправду знает ее родные места и бывал там, недоверие и подавленность почти тотчас ее покинули, она оживилась и охотно вступила в беседу.
— А Андреаса Флика вы знаете? — быстро спросила она.
— Нет, я никого оттуда не знаю. Но держу пари, что это ваш батюшка.
— Верно.
— Так, значит, тогда вас зовут барышня Флик; если бы мне знать еще ваше имя, я бы мог послать вам открытку, когда опять забреду в Ахтхаузен.
— А вы уже собираетесь отсюда уходить?
— Нет, не собираюсь, хочу только узнать ваше имя, фрейлейн Флик.
— Что вы, ведь и вашего я тоже не знаю…
— Сожалею, но это легко исправить. Меня зовут Карл Эберхард, теперь, если мы встретимся среди бела дня, вы знаете, как меня окликнуть. А как мне вас величать?
— Барбара.
— Спасибо, вот и познакомились. Однако имечко ваше выговорить нелегко, бьюсь об заклад, что дома вас кличут Бербели.
— Точно так. Если вы все знаете, зачем тогда спрашиваете? Ну ладно, пора и прощаться. Спокойной ночи, дубильщик.
— Спокойной ночи, фрейлейн Бербели. Спите сладко, и раз уж вы тут, просвищу для вас еще одну песенку. Не убегайте, денег это не стоит.
И он принялся насвистывать, исполнив такую искусную мелодию на тирольский манер, с двойными нотами и трелями, что она вся сверкала и искрилась, как плясовая музыка. Девушка подивилась такой виртуозности, а когда все замолкло, осторожно закрыла и заперла на задвижку ставень, а Кнульп впотьмах удалился в свою каморку.
На следующее утро Кнульп пробудился в самом бодром настроении и сразу же воспользовался бритвой дубильщика. Тот уже несколько лет как отпустил бороду, бритва так затупилась, что Кнульпу пришлось чуть ли не полчаса править ее на своем ремне, прежде чем ему удалось наконец побриться. Когда он с этим справился, он надел куртку, взял в руки башмаки и спустился в кухню, где было уже натоплено и откуда доносился аромат кофе.
Он попросил хозяйку дать ему ваксу и сапожную щетку, чтобы почистить башмаки, но она горячо запротестовала: «Да как же можно! Это не мужская работа. Позвольте уж мне». Он ей, однако, не позволил, и когда она с неловкой улыбкой все же подала ему сапожные принадлежности, принялся делать свое дело основательно, аккуратно, играючи, как человек, который берется за физическую работу редко и под настроение, но зато уж исполняет ее с великим тщанием и любовью.
— Вот такую работу люблю, — похвалила его жена дубильщика. — Все блестит и сверкает, будто вы сейчас собрались на свидание с милой.
— Да я бы не прочь.
— Еще бы. Небось, она у вас симпатичная. — Опять засмеявшись, она спросила с настойчивой фамильярностью: — Может, и не одна?
— Нет, это было бы нехорошо, — с веселым осуждением, в лад ей отвечал Кнульп. — Да я могу и карточку показать.
Она с любопытством подошла ближе, он же, вытащив из кармана свой клеенчатый пакет, отыскал в нем изображение Дузе. С жадным интересом хозяйка разглядывала фото.
— Выглядит очень благородно, — осторожно похвалила хозяйка. — Настоящая дама. Конечно, немного тоща. А она у вас не больна?
— Насколько мне известно, нет. А теперь пойдемте поздороваемся с хозяином, я слышу, он уже встал.
Он прошел в горницу и обменялся приветствиями с дубильщиком. Там было чисто подметено, светлые деревянные панели, часы, зеркало и фотографии на стенах придавали комнате обжитой и приветливый вид. «Какая приятная комната, — подумал Кнульп, — славно должно быть здесь зимой, но из-за этого жениться… пожалуй, что не стоит». Благосклонность, которую выказывала ему хозяйка, явно его тревожила.
Выпили кофе с молоком, после этого мастер Ротфус повел Кнульпа во двор и в сараи, чтобы показать ему свою дубильную мастерскую. Кнульп разбирался почти во всех ремеслах, его разумные понимающие вопросы удивили друга.
— Откуда тебе-то все это известно? — искренне недоумевал он. — Можно подумать, ты и впрямь подмастерье дубильщика или был им прежде.
— Когда странствуешь, чему не научишься, — степенно обронил Кнульп. — А что касается дубильного дела, тут ты сам был моим учителем, разве не помнишь? Шесть или семь лет назад, когда мы бродяжничали с тобой, ты мне все это рассказывал.
