Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
Опустел с отъездом братьев запущенный сад, где печальное солнце неспешно бродило по зарастающим дорожкам. От шумной молодой компании с ее веселым смехом осталась одна только дочь, безраздельно и с обожанием ему преданная, вся во власти предначертанных им раз и навсегда суровых, нередко даже и деспотических правил. Все больше, заметнее год от года, месяц от месяца, день ото дня, становился безнадежный упадок хозяйства, которым ему не хватало уже ни сил, ни времени заниматься. И, махнув рукой на многое, что его окружало, он уходил в свою живопись и в труд по писанию «Хроники». Впрочем, о «Хронике» после.
Это фон первых лет. Атмосфера никем еще, может быть, кроме отца, не сознаваемой обреченности. Да. Обреченность везде и повсюду. Неслышно ступала она возле дома в осенние долгие вечера и ночи, когда даже белки сидели, не шевелясь, в своих сухих, теплых дуплах, а густые облака заволакивали звезды, когда только собаки гремели железными цепями и лаяли на кого-то или на что-то…
Это она стучала в оконные стекла то дождем, то снегом, то ветром в эти зимы и осени, первые зимы и осени моего пребывания на свете. Она же звенела над ухом назойливым комариным писком в летние вечера, мешая мне уснуть. Она смотрела со столбцов столичных газет, в которых еще слышались последние грозовые раскаты недавно минувшей революции девятьсот пятого года. Или то, сливаясь с ними, громыхали вдали первые толчки семнадцатого? Кто мог знать?
И она же ласкала мне голову широкой ладонью отца, не находившего в себе достаточно сил быть со мною таким же неумолимо требовательным, каким бывал он со старшими. Наконец, не она ли торопливо шептала мне старые сказки и песенки, пела, стараясь всем детским как можно щедрее насытить короткое детство и дать мне какой-то запас тепла, которого в скором будущем я больше не встречу?
……………………………………………………………
И вот я лежу. Существую. Вставать мне пока не надо. Да и что значит вставать? Это значит немного поползать по комнате или с писком отдаться всяческому теплому кутанью, чтобы после, сидя у кого-нибудь на руках, переплыть через множество комнат и даже появиться ненадолго на улице. Вот это я уже помню: тот короткий период, когда я едва лишь начинал ходить и на прогулку носили меня на руках. Сколько мне было? Два? Или меньше? Не знаю. Но хорошо вспоминается и расшитый по тюлю какими-то блестками полог нарядной кроватки, и еще кое-что из окружавших вещей. На фоне этих вещей — люди. Куда-то проносятся поверху. Лица — отдельно: нагибаются надо мной, улыбаясь мне, что-то шепчут. Отвечаю улыбками, иногда — слезами. Не всё в них понятно. Для них окружающий мир — нечто целое. Для меня он еще клочковатый, раздерганный ворох несросшихся слов и понятий. Для них все в нем на месте и с места само не сойдет. Для меня же все вокруг ежеминутно меняет места, куда-то несется и не может остановиться; ломается новыми гранями, рассыпается, собирается вновь, неожиданно, в новых местах. Удивительно. Вначале я тщетно пытаюсь поймать в этом вихре и как-то связать между собою хотя бы обрывки: пятна зеленой листвы за окном, голубые обои, фарфор статуэток на полочке, кожаные корешки старых книг, солнца летучие брызги на потолке, на полу, на стене. В пробившемся светлом луче, взвихрена теплым воздушным потоком, ерунда от ковров, мягкой мебели, книг и чего-то еще стремится куда-то лететь. Но вот где-то открывается дверь, и вся мелкая взверть опрометью, словно с испуга, кидается в разные стороны. Так, вот и все…
Есть комната, не та — моя, а другая, ну, вроде столовой. Она — и не то чтоб столовая. Но чаще обедают в ней. Зовется же просто: средняя комната, потому что она в середине, между двух других — кабинета и спальни. Обои в средней комнате белые с чуть нанесенными тоном посерее букетами. Меловые обои: если прижмешься — запачкают, не очень, а все-таки унесешь и будешь носить на спине один-два букета, слабо намеченных. Между двух окон дверь на балкончик. Далеко внизу, в бесконечности — круг. Этот круг — огромная клумба, или, вернее, сочетание клумб; весь круг в диаметре метров пятидесяти, не меньше, а может, и больше. Посередине, в кружке поменьше, плотно прижавшись друг к другу, стоят головастые пионы, храня в тяжелых розовых чашах крупные свежие капли росы. К пионам круг пересекли узенькие дорожки, обложенные по краям камнем. По сторонам, покачиваясь на тонких стеблях, загадочно улыбаются белые нарциссы, высятся штамбовые розы, высматривают снизу анютины глазки, резеда, бальзамины и гелиотроп — пахнут все по-своему. Чуть левее, нарушая симметрию, которая без этого могла бы стать утомительной, на том же кругу растут два огромных дерева: пихта, густая-густая, с такой многотонной палитрою хвои, от ярко-зеленой до темной, почти в черноту, оттеняющей радостный блеск самых свежих побегов, и кедр сибирский. Он весь синеватый, с редкими, топырящимися во все стороны иглами. Под кедром бывают отличные шишки с орешками, множество шишек. Островерхая пихта выше всех деревьев парка, выше дома значительно. Кедр уступает ей очень немного. Весь круг обежать — запыхаешься, сильно устанешь. Да и страшно: по ту сторону, где граничит он с густыми кустами, вдруг из них кто-нибудь или что-нибудь… А отсюда, из средней комнаты, до круга добраться и вовсе не близко. Ведь не прямо на круг, а сперва от него через дверь, коридором на лестницу, вниз, и опять коридор, а затем на крыльцо и дорожками, дом огибая. Это — летом. Зимой же добавится и одевание: перчаточки, валенки, шапочка, тесемки, застежки, крючки. От этого круг еще дальше, еще недоступней становится. Впрочем, сейчас лето. Бесконечность не так бесконечна, и на круг добираюсь я почти каждый день. Иногда и по несколько раз. Что же дальше, за кругом? Начало аллеи. Большие огромные липы. Взрослые тоже считают большими — значит, верно. Для чего аллея? Куда? Пока неизвестно.
Ну а ближе? Ближе, под самым балконом, тяжелая каменная тумба и ваза на ней, тоже каменная. В этой вазе растет целый куст плющелистой герани. Пахучие сочные стебли снабжены в утолщеньях суставов коричневатыми заусенцами. Они свисают длинными ломкими плетями почти до земли, осыпая розовым цветом всю тумбу.
В средней комнате, сказал я, мы часто обедаем. Но не сейчас. Сейчас в ней творится другое. К стене, заняв чуть не полкомнаты, прижалась откуда-то притопотавшая кровать. На ней очень много белого: подушки, и простыни, и одеяло тканевое, и мама лежит, тоже белая, с очень белым бескровным лицом. Рядом столик. На нем пузыречки с лекарствами. Мама очень больна. Разнесли маму лошади. Как разнесли, что такое — не знаю. Но все говорят — разнесли и сломали ей руку. Это, верно, всегда так бывает, если лошади вдруг разнесут. Как, отчего они делают это, опять-таки мне неизвестно. Здесь и папа, и я, маленький, рядом, где-то у папиных ног, едва достаю до колена. Он уходит, я — следом, в его кабинет. Здесь стоит полутьма. На окнах опущены шторы, чтоб акварели и портреты не выгорали от солнца. В полутьме большой письменной стол. Он очень сдавлен другими вещами и папой немного подавлен, как и я, как и все, что кругом. В среднем ящике что-то роется папа и, наконец, извлекает коробочку с яркой картинкой. На картинке пальмы, пирамиды, верблюды; краски — синее, желтое, красное. В коробочке этой пилюли — лекарство для мамы. Позже снова встречались такие коробочки — были в них финики. Коробочки нравились, фиников я не любил. Как-то связались лекарство и финики. Вот разнесут если лошади — финики придут на помощь. Руку сломают — без фиников не обойтись.
И еще возникает со дна этих дней нечто очень сумбурное: место — наша оранжерея в конце огорода. Кругом кусты — крыжовник, смородина. Дальше сараи, дорога. Брат Леша сидит на земле с очень странным каким-то лицом и трет себе ногу. В дом не идет — не может идти почему-то; то ли ему трудно встать, то ли в чем-то он виноват и папы боится. А лошади скрылись — несут. Где же мама? Неясно.
Видел ли что-нибудь я во время прогулки, когда всем было не до меня и объяснить было некому, и что после добавилось на основании рассказов, но часто бывало так: спросишь, и все удивляются: «Да неужели ты помнишь? Нет, быть не может. Тебе рассказали?» — «Не знаю». А начну спрашивать, припоминать, и окажется, было. Вроде коробочки из-под фиников. И Леша сидел и тер ногу, конечно. Неожиданно я расскажу вдруг такое, чего никто не заметил, никто мне не мог подсказать. И тогда убедятся: он помнит! Начнут удивляться и так и не раскроют, что было на самом-то деле, что после приснилось и что я напутал.
Такие сумбуры до ужаса яркими пятнами так и тащил через жизнь и не знал я, где сон и где явь. Все мешалось. Сны видел я часто, ужасно живые и страшные. Львы, например, на картинках вели себя очень спокойно, но то на картинках! Рассказы их оживляли, а после додумывал сам в одиночестве: если возьмется откуда-то лев на кругу, а я — наверху, на балконе. Лев ведь прыгает очень высоко, и мальчика съесть для него пустяки, развлечение. Так вот, если снизу он прыгнет — удастся ему угодить на балкон (ведь тогда уже верная гибель), или он, как и я, пошел бы, направился по дорожке вокруг дома, затем на крыльцо, коридором и лестницей? Дверь ведь можно закрыть? Ну а если оттуда наляжет он, как? Сломается дверь или нет? Мысль об этом и в снах продолжалась, но там уже львы появлялись взаправду, наглели и в двери ломились, и в окна скакали, цеплялись за перила балкона пушистыми желтыми лапами, прыжком лишь одним достигали или настигали, а я убегал, весь дрожа, но из сна нелегко убежать: просыпался в холодном поту, с «колотяшками» сердца.
