Халлдор Лакснесс - Свет мира
Мальчик таскает воду, он устает уже после первых двух ведер, но это только начало. Он носит и носит. Он должен наполнить водой две бочки, а сколько еще ведер надо принести для овец! Вскоре его начинает шатать, руки и колени дрожат от напряжения. Хуже всего бывает в непогоду. Ветер рвет ведра из рук мальчика, того и гляди поднимет на воздух вместе с его ношей. Но его не поднимает на воздух. Он ставит ведра на землю и ждет, когда утихнет порыв ветра. Окоченевшими, занемевшими от врезающихся дужек пальцами он пытается покрепче завязать под подбородком свою зеленую шляпу. Он молит Бога послать ему силы, но Богу, видно, не до него. Вперед, вперед, остается сходить всего двадцать раз. Вода выплескивается из ведер и обливает ему ноги до самых колен, он насквозь мокрый, а на дворе мороз. Поскользнувшись, он падает, и ведра опрокидываются. Вода течет под ним, он весь в воде. Он начинает плакать, но плачет он только про себя, ведь никому нет дела до того, что с ним случилось; ему кажется, что мир мстит ему за что-то, в чем он вовсе и не виноват, может быть, за то, что его мать прижила внебрачного ребенка, или за то, что отец бросил мать. И тут же в проходе между домом и хлевом показывается один из братьев и кричит: «Ты что там, заснул, что ли?» Он поднимается, мокрый до нитки, и поправляет шляпу, которая во время падения съехала набок. И так каждый день, каждый день работа не по силам. Утром он просыпается со страхом в груди и с комком в горле; милостивые, божественные объятия сна уже выпустили его, его ждет новый день с новыми ведрами, непогодой, голодом, холодом, изнеможением, понуканием, бранью, пинками, подзатыльниками, розгами. Вся его жизнь была непрерывным испытанием, совсем как в сказках, где люди борются с великанами, драконами и нечистой силой.
Бывало, что на него снисходило мгновенное озарение, словно он неожиданно открывал смысл бытия: ведь у него есть мать! Тогда у него перехватывало дыхание и начинала кружиться голова. Он готов был бросить все, что держал в ту минуту в руках, и бежать, бежать через горы и пустоши, через фьорды и долины, через города и поселки, лишь бы найти ее. Но он был точно связан по рукам и ногам. Ему оставалось довольствоваться лишь тем, что он может положить голову на грудь Господу Богу. Да еще-тем, что Магнина время от времени, когда он меньше всего ожидал этого, подсовывала ему кусочек пирога, намазанный маслом. Изредка, когда он, выбиваясь из сил, работал во дворе, а она сидела на чердаке в теплой комнате, такая толстая и уютная, его охватывало нестерпимое желание прибежать туда, броситься к ней на грудь и заплакать. Но стоило ему остаться наверху с ней наедине, как это желание исчезало. Он начинал сомневаться в том, что у нее, как у всех людей, есть грудь, у Магнины вообще не было ни, тела, ни отдельных частей тела, все занимало одно громадное брюхо. И от нее противно пахло. Она была как крепостной вал. Он смотрел на нее и думал: «Неужели где-то там, глубоко-глубоко внутри, прячется душа?»
С началом путины оба брата вместе или поодиночке уплывали в соседний рыбачий поселок и оставались там надолго. Когда они жили на хуторе, между ними всегда шла война, они вечно ссорились, каждому хотелось, чтобы хозяином хутора считали именно его. Никто не мог разобрать, кто на хуторе хозяин, работники приходили и уходили, одни работали в сенокос, другие — весной, и никто не понимал, который из братьев хозяин этого хутора. Юсту казалось, что Йоунасу, старшему, не хватает ума, чтобы управлять хутором, Наси же говорил, что Юст еще слишком молод, чтобы здесь хозяйничать. Каждый считал своим долгом отменить распоряжение другого. На людях у них редко доходило до серьезных драк, но они постоянно грозили друг другу и бросали друг на друга косые взгляды, христианской братской любви на хуторе явно не хватало. Сама хозяйка, когда ее спрашивали, отвечала уклончиво: хутор остался ей в наследство неделимым. Работники часто уходили от них раньше положенного срока. Одна только вдова Каритас и ее дочь умели ладить с хозяевами.
В ту зиму, когда мальчику шел одиннадцатый год, ему случилось однажды утром загонять лошадей. Вдруг откуда-то выскочила собака и вцепилась одной лошади в заднюю ногу, лошадь вздрогнула и брыкнулась, мальчик стоял слишком близко, и лошадь угодила копытом прямо ему в голову, в лоб, чуть повыше виска, удар был так силен, что мальчик потерял сознание. Кто-то с соседнего хутора шел мимо и, найдя мальчика без чувств на льду, решил, что он умер, и отнес его домой. К сожалению, он не умер и очнулся. Но ему было очень плохо, он ничего не помнил, мысли его путались, голова раскалывалась от боли, он не мог есть и чувствовал страшную слабость во всем теле. Он долго лежал в постели, и никто на него за это не злился. Целую неделю братья ни разу не послали его к черту, а приемная мать один раз даже назвала его «мой бедненький мальчик». Магнина же принесла ему оладьи с маслом и, словно это было в порядке вещей, села у его постели и начала читать вслух книгу, которую где-то раздобыла; это были стихи, он их не понял, но это было и неважно, гораздо важнее было то, что он понял, что за человек эта толстая нескладная девушка.
Скоро, однако, все пошло своим чередом, и люди, не стесняясь, выкладывали вслух все, что они думают об этом ублюдке, который валяется в постели, воображая, будто болен, тогда как другие должны на него работать. Хозяйка хутора Камарилла написала его отцу в дальний поселок и потребовала повысить плату за содержание сына. Мальчику пришлось встать и снова таскать воду. Часто у него невыносимо болела голова, но никто больше и слушать не желал о каких-то там болезнях: приближалась весна, дел было по горло, надо было чистить коровник, таскать навоз и разбрасывать его на грядках. У мальчика не было ни минуты для общения с Богом.
Наступил день рождения Магнины, и О. Каурасон Льоусвикинг решил отблагодарить ее за то, что она была так добра к нему зимой. Он сложил стихотворение в ее честь. За образец он взял знакомые стихи и постарался, чтобы его стихотворение было написано по всем правилам стихосложения, чтобы в нем были поэтические образы и звучные рифмы. В стихотворении были, между прочим, такие строки:
Безбрежный поток чистотыИ нежный росток доброты.[1]
Он был так счастлив, сочинив эти стихи, что все на свете показалось ему возможным. Он был убежден, что в его стихотворении заключен глубокий поэтический смысл, хотя с одного раза понять его было довольно трудно. Сердце мальчика бешено колотилось, когда он подошел к Магнине, разбрасывающей на огороде навоз, и спросил, запинаясь и не поднимая глаз, не хочет ли она послушать поздравительные стихи. Она перестала работать и с удивлением оглядела его.
— Повтори-ка их еще разок, — попросила она, когда он кончил читать.
Он снова прочел стихи. Она шмыгнула носом, отвернулась и принялась за работу. Она даже не поблагодарила его. Он хотел было уйти.
— Послушай, — сказала она, — прочти-ка еще раз. Он прочитал стихи в третий раз.
— Ты что, спятил? — спросила она. — Что значит «нежный росток доброты»? Это я, да?
По ней сразу было видно, что она ничего не понимает в поэзии. Слишком она была толстая. Зимой у его постели она читала только от скуки. И остатки своих оладий с маслом она отдавала ему лишь потому, что в нее просто больше не лезло.
— Тебя следовало бы выпороть за это, — сказала она. — Воображаешь, что сочиняешь стихи, а сам даже не понимаешь, чего ты там настрочил. Почем я знаю, может, ты сочинил мне проклятие?
Тогда он расплакался и попросил:
— Только не говори приемной матери.
— Ай-ай-ай, и не стыдно тебе? — сказала она.
Он весь горел от стыда, ему казалось, что отныне он никогда в жизни не сможет посмотреть людям в глаза. Ему давно пора было раскусить, что за человек Магнина. Достаточно взглянуть на нее, стоит вся красная, потная, косынка сбилась на затылок, подол юбки задран, чулки съехали, даже пес чихает, когда она проходит мимо. И как только ему пришло в голову назвать ее «нежным ростком»?
Вечером уже все знали эти стихи. Все дружно напали на мальчика, каждый по-своему.
— Ах ты, сопляк этакий, уже начал строчить мерзости, — сказали братья.
— Да еще и богохульствует, — вторила им вдова Каритас, — эти бездельники всегда рано начинают.
— Да врет он все, не сам он это сочинил, — заявила Яна, — услышал где-нибудь и выдает теперь за свое.
— Если я еще раз услышу, что ты в моем доме занимаешься стихоплетством, отведаешь палки, — сказала его приемная мать. — Целую неделю будешь без ужина, и заруби себе на носу, что все поэты, кроме блаженной памяти Хатлгримура Пьетурссона[2] бездельники и проходимцы.
Одна только Магнина ничего не сказала, она была довольна тем, что выучила стихи наизусть и устроила все это представление.
