Генрих Манн - Минерва
Герцогиня сказала Якобусу:
— Леди Олимпия Рэи хочет с вами познакомиться.
Он подошел.
— Леди Олимпия это Якобус Гальм.
Высокая женщина схватила художника за руку; это производило такое впечатление, как будто она завладела им.
— Поздравляю вас. Вы должны обладать большим запасом прекрасного, который можете раздаривать. Ваши краски вызывают такую жажду наслаждений. Они пробуждают вожделение, — также и к тому, кто обещает так много.
— Вот как, — пробормотал фон Зибелинд, который незамеченный стоял в стороне. — Яснее уже нельзя быть.
Он смотрел исподлобья, прищурившись. Отвращение и зависть искажали его лицо. Вдруг он повернулся и отошел. Его больная нога волочилась сзади, и, чтобы скрыть это от зрителей в обширном гулком зале, он ставил и Другую так, как будто был хром. Издали, навстречу ему, шли три молодых дамы: он жадно оглядел их. Когда они приблизились, он равнодушно отвернулся. Они засмеялись, и он стиснул зубы.
— Кто обещает так много? — повторила герцогиня. — Но, леди Олимпия, он не обещает, он дает. Он наполнил стены и потолки не знающей устали жизнью. Чего вы хотите еще?
Леди Олимпия пояснила со спокойной улыбкой:
— О, для меня прекрасные произведения — только обещания.
— Что же они обещают вам, миледи? — спросил Якобус с насмешливым ударением; втайне он был так встревожен, что дрожал. Она оглядела его.
— Мы увидим. Я чувствую искусство очень сильно, мой друг. Я даже эстетка, успокойтесь. Я ношу тяжелые кольца…
Она сняла перчатку и протянула ему пальцы. Он вдохнул запах душистой воды, которой они были вымыты.
— …и кучу брелоков на веере, — докончила она. — Я люблю фантастически затканные цветами шелковые платья и чувствую себя в состоянии взойти на пароход-омнибус на Большом канале с веткой лилии в руке. Я очень люблю картины, и они приобретают для меня жизнь, — как только мужчина приведет меня в соответственное настроение. Это непременное условие, мой друг. Я не понимаю искусства без любви.
Якобус опустил глаза и пожалел об этом. Проперция Понти не дала ему ответить.
— А я, — сказала она медленно и громко, не выходя из своей глубокой задумчивости, — я всегда творила искусство, я думаю, потому, что не ждала ничего от любви, — из презрения, пожалуй, даже из враждебности.
Герцогиня заметила:
— А я люблю картины, потому что они делают меня счастливой. Я с картинами одна. Я знаю только их, они — только меня.
— Потому что вы Паллада.
Леди Олимпия улыбнулась с сознанием своего превосходства.
— Впрочем, вы еще обратитесь. Вы, синьора Проперция, уже обратились. В соседнем зале красуется рельеф жены Потифара, стаскивающей плащ со своего юноши…
Герцогиня подумала:
«А несколькими шагами дальше стоит женщина, очень похожая на жену Потифара, и вонзает кинжал в свою могучую, обезумевшую от любви грудь».
— Вы были очень целомудренны, синьора Проперция, — закончила леди Олимпия. — Теперь же вы творите искусство, потому что любите.
— Потому что я несчастна, — сказала Проперция.
Счастливая женщина взяла руку Проперции.
— Придите в себя. Простите мне, я говорю с вами о ваших тайнах. Моя ли это вина? Еще нет двенадцати часов, как я в Венеции, и я уже знаю вашу историю, синьора Проперция.
— Моя страсть брызжет точно из котла, который слишком долго нагревали, и так как капли ее падают всюду, каждый вправе сказать мне, что вытер их своим платьем.
Три женщины сидели на серебристо-серых кожаных подушках мраморной скамьи, прислоненной к бассейну. В головах у них беззвучно играла на скрипке муза, с тихим ликованием носились амуры. Падающая струя журчала, зовя прислушиваться и чувствовать. Якобус стоял перед женщинами, заложив руки за спину, и с деланным равнодушием смотрел на потолок.
— Почему вы несчастны? — спросила леди Олимпия, любовно склонясь к плечу Проперции. — Потому что вы любите мужчину? Нет, моя бедняжка, потому, что вы любите только одного мужчину. Разве вы не были бы так же несчастны, если бы ваш резец должен был работать всегда над одним куском камня? Насколько непостояннее камня мужчины и насколько более хрупки! Мы, уже из одной любви к людям, не должны были бы никогда оставлять при себе мужчину дольше, чем, например, рассматриваем картину. Мужчины — красивые насекомые с яркими крыльями и еще некоторыми приятными свойствами. Они должны только слегка прикасаться к цветку, — я хочу сказать, к нам, — потому что много они не переносят, и во всяком случае никогда не знаешь, переживут ли они день.
Герцогиня откинулась назад и глубоко перевела дыхание.
— Что касается меня, то я охотно живу среди сильных. Мне доставляет удовлетворение знать, что они будут стоять здесь, когда я исчезну. Поэтому я тяготею к художественным произведениям.
— Художественные произведения, — возразила леди Олимпия, — имеют самое большее — яркую пыльцу на крыльях, но им недостает других приятных качеств, которыми я дорожу.
Якобус начал ходить взад и вперед перед женщинами. Проходя, он каждый раз усиленно смотрел мимо высокой блондинки; но ее слова, к которым он старался отнестись с презрением, волновали его кровь и пугали его. Вдруг он остановился, посмотрел в упор на леди Олимпию и сказал:
— Миледи, очевидно, у вас слабость к чахоточным.
Этим его энергия была исчерпана, и он покраснел. Она пояснила, пожимая плечами, без насмешки:
— Я говорю просто на основании опыта, который обновляю, от Триполи до Архангельска. Может быть, это зависит от меня, но еще ни один мужчина не сравнялся со мной. При, этом я по возможности избегаю серьезно повредить кому-нибудь — именно потому, что люблю людей. По этой причине я, как вы знаете, не остаюсь ни в одном месте больше месяца. Синьора Проперция, заметьте себе это: только так можно жить счастливо.
Проперция, не понимая, медленно подняла свои темные глаза. Но Якобус оправился. Он расхохотался, как уличный мальчишка.
— Мы не поймем друг друга, миледи, — воскликнул он. — Я люблю долгую службу и длительное вознаграждение.
Он подбодрял себя близостью герцогини.
— Создавать гигантские творения по слову одной единственной женщины. Всю жизнь следовать за ней к каждой полосе воды и к каждому куску зеркала и ловить каждое ее отображение.
Он оборвал, заметив, что становится слишком серьезным. Говорить этой блондинке, состоявшей только из тела, что-нибудь прочувствованное, было профанацией.
— Я обещал Мортейлю танцевать кадриль визави с ним и Клелией, — сказал он.
Леди Олимпия снисходительно улыбнулась.
— Мортейль и не думает танцевать.
Он больше не обращал на нее внимания.
— Здесь стало душно, — заметил он, низко поклонился и вышел.
Леди Олимпия спокойно объявила:
— Здесь удивительно свежо.
Она выпрямилась, протянула руку за мраморную спинку скамьи и подставила ее под капающую из переполненного бассейна воду. На этой руке не было никаких драгоценностей, она сверкала наготой в сознании своей власти. Падающие капли украшали ее влажным блеском.
Бальная музыка весело кружилась у ног трех женщин. Мимо, со сверкающими глазами, прошли несколько пар, искавших в звуках наслаждения. Когда зал опять опустел, леди Олимпия сказала зевая:
— Этот Якобус удивительно легко краснеет. А между тем он, несомненно, один из тех мужчин, которые не церемонятся с нами.
Герцогиня ответила:
— О, его цинизм поверхностный. Он научился ему. В глубине души, я думаю, он мягок, хотя и вел жизнь человека, не останавливающегося ни перед чем.
— Уже? Он очень молод.
— Он худощав, как мальчик, и волосы у него тоже мягкие, как у мальчика, на его подвижном лице отражаются все переживания, и не запечатлевается ни одно. Тем не менее, ему лет тридцать пять, и он пережил немало.
— Какого он происхождения?
— Не знаю. Он у себя дома везде в Европе, где существует артистическая богема. Когда я в Риме стащила его с пятого этажа, он уже жил тогда в Piano nobile. Он долго поднимался и опускался с женщинами и, я думаю, через женщин, В двадцать лет он имел счастье понравиться Сбригати.
— Лоне Сбригати?
— Она была тогда еще неизвестной маленькой актрисой. Якобус не зарабатывал ничего и жил на ее счет. В критический момент, или когда она ему больше не была нужна, он грубо бросил ее. Говорят, что только с того времени ее голос приобрел трагический тембр.
Проперция Понти опустила голову и закрыла глаза рукой.
— Эта черта не восстанавливает вас против вашего друга? — спросила леди Олимпия. — Дорогая герцогиня, я восхищаюсь вами.
Герцогиня изумленно посмотрела на нее.
— Почему же? Ведь его творения хотят жить — как может он считаться с страданиями других? Впрочем, его любовные приключения не отняли у него душевной невинности.
— Ах, вы, знаток душ!
— О, нет! Я никогда не спрашиваю, что творится в чужой душе; я слишком боюсь неопрятных ответов. Я гораздо охотнее довольствуюсь переодеванием, поверхностной игрой, и не оспариваю красоты у всех душ, ловко наложивших на себя покровы. Та красота, в которую мы можем без разочарования вглядываться до самой глубины, принадлежит только произведениям искусства и редким людям, совершенным, как они.
