Уильям Моэм - Вилла на холме
Мэри надела вечернее платье и кое-какие украшения, которые уже привыкла носить, а затем устроила на голове довольно забавного вида маленькую шляпку, которая, однако, была очень модной. Для этого званого обеда надо было одеться именно так. Предполагалось, что общество соберется в новом ресторане на берегу Арно, где очень хорошо готовили и гости к тому же могли, сидя на открытой веранде, вдыхать душистые ароматы июньской ночи и любоваться великолепным видом на высвеченные луной живописные старинные здания на другом берегу. Старая княгиня где-то разыскала певца с казавшимися ей уникальными вокальными данными и хотела предложить гостям его послушать.
Мэри взяла в руки свою сумочку.
— Ну вот, я готова.
— Синьора, вы забыли револьвер.
Мэри засмеялась:
— Глупая ты, я ведь и хотела его забыть. Зачем он нужен? В жизни не стреляла из револьверов и боюсь их до смерти. У меня ведь нет даже разрешения носить оружие, так что, если его у меня найдут, не оберешься неприятностей.
— Вы же обещали синьору.
— Синьор просто выжил из ума.
— Это бывает со всеми мужчинами, когда кто-нибудь вскружит им голову.
Мэри отвернулась. Подобные темы она обсуждать не желала. В Италии прекрасные слуги, преданные и не боящиеся тяжелой работы, но бесполезно надеяться, что они не в курсе ваших дел. Так что молодая женщина прекрасно знала, как хотелось Нине поговорить с нею о ее сердечных делах и обсудить их во всех подробностях.
Открыв сумочку, она сказала горничной:
— Ладно. Клади сюда эту гадость.
Чиро уже подвел машину к подъезду. Мэри купила эту двухместную малолитражку с откидным верхом по приезде на виллу и намеревалась перед отъездом ее продать, сколько бы за нее ни предложили. Сев за руль, Мэри осторожно проехала по узкой аллее, миновала железные ворота виллы и выехала на извилистую проселочную дорогу, по которой добралась до ведущего во Флоренцию шоссе. Включив свет в салоне, она взглянула на часы. Времени, как оказалось, у нее было в избытке, так что она сбавила скорость. Нечто подсознательное удерживало ее от этой поездки — по-настоящему, ей хотелось пообедать в одиночестве на террасе виллы. Ей доставляло такое огромное удовольствие обедать там июньскими вечерами, когда брезжил еще дневной свет, а потом оставаться за столом и ждать, пока постепенно ее обоймет ночная прохлада. Все это вызывало у молодой женщины чудесное ощущение покоя, но не той бездумной праздности, что сродни летаргическому сну, а действенного, трепетного покоя, состояния, в котором ум ее активно работал, а чувства живо откликались на ход размышлений. Возможно, было что-то в самом тосканском воздухе, которым так легко дышалось, который возбуждал человека так, что даже физические ощущения воспринимались как нечто одухотворенное. Он навевал такие же эмоции, как музыка Моцарта, мелодичная и веселая, но с меланхолическим подтекстом, музыка, приводящая слушателя в такое блаженство, что душа его, кажется, освобождается от земных уз и на несколько волшебных мгновений воспаряет над жизненной суетой и бренностью, растворяясь в небесных сферах Гармонии и Красоты.
— Глупо туда ехать, — сказала Мэри вслух. — Зря я не отказалась сразу, как только выяснилось, что Эдгара там не будет.
Да, конечно, ехать туда было глупо. Надо было ей остаться дома и спокойно все обдумать — в ее распоряжении ведь был весь вечер. Хотя Мэри давно догадывалась о намерениях Эдгара, до сегодняшнего утра она не была уверена, что он когда-нибудь наберется решимости заговорить об этом, и потому до самой последней минуты считала излишним обдумывать, какой же ему дать ответ. Пусть уж лучше все выйдет само собой, по настроению. Что ж, теперь он высказался, но она ощущала еще большую, чем обычно, просто безнадежную нерешительность.
В этот момент она въехала в город; густые потоки шагавших по обочине шоссе людей и маячившая сбоку цепочка велосипедистов заставили Мэри сосредоточиться на том, чтобы вести машину аккуратно.
Войдя в ресторан, она поняла, что явилась последней. Княгиня Сан-Фердинандо была властной пожилой американкой с серыми, стального отлива волосами, стянутыми в тугой узел. В Италии она безвыездно жила вот уже сорок лет; ее римлянина-мужа, носившего княжеский титул, не было в живых уже четверть века; двое их сыновей в это время служили в итальянской армии. Денег у княгини было немного; кроме них ее достоянием были острый язык и неподдельное добродушие. Ее никогда не считали красивой; в последние же годы прямая осанка, ясные глаза и резкие черты лица делали ее едва ли не более привлекательной, чем в юности. Поговаривали, что князю она в свое время часто изменяла, но это не сказывалось на положении в обществе, которое она создала себе сама. Княгиня поддерживала знакомство со всеми, с кем считала нужным, и все почитали за честь быть знакомыми с нею. Среди ее гостей была чета путешествовавших англичан — полковник Трэйл и его супруга, леди Грейс, а кроме них несколько итальянцев и молодой англичанин по имени Роули Флинт. С последним Мэри за время, проведенное во Флоренции, успела уже довольно коротко познакомиться. Надо заметить, он был с нею крайне предупредителен.
— Должен вам сказать, что мною сегодня просто заткнули прореху, — заявил он Мэри, поздоровавшись с ней за руку.
— Очень мило с его стороны, — ввернула княгиня. — Я пригласила Роули, когда сэр Эдгар сообщил о своем отъезде в Канны. Прибыв сюда, он отказался от приглашения в другое место.
— Вы же знаете, княгиня, чтобы иметь возможность провести вечер с вами, я откажусь от любого приглашения, — сказал Роули.
Княгиня сухо усмехнулась:
— Думаю, мне следует сказать вам, Мэри, что перед тем, как принять приглашение, он пожелал узнать в точности, кто еще здесь будет.
— Весьма лестно для нас, что Роули одобряет состав приглашенных, — заметила Мэри.
Княгиня одарила молодого человека одной из своих улыбочек, в которой угадывалась снисходительность дамы не столь уж строгих правил, никогда не забывающей о своем сомнительном прошлом и не раскаивающейся в нем, и проницательность женщины, знающей мир как свои пять пальцев и постигшей, что человеку не так-то легко казаться лучше, чем он есть на самом деле.
— Вы, конечно, ужасный шалопай, Роули, и даже внешность ваша не служит этому оправданием, однако вы нам нравитесь, — заявила княгиня.
И действительно, красотою Роули не блистал. Он был среднего роста и довольно неплохого телосложения; в смокинге же казался коренастым. Черты его лица были неправильными, зубы — белыми, но неровными, цвет лица — свежим, хотя кожа не отличалась особенной гладкостью, волосы — густыми, но не темными и не светлыми, а какого-то странного коричневатого оттенка. Цвет же глаз, красивых и больших, был бледно-голубым, однако людям они обычно казались серыми. Выражение лица Роули можно было назвать отсутствующим; недруги же утверждали, что оно хитрое. Даже самые близкие друзья этого человека признавали, что доверять ему нельзя. У него было весьма сомнительное прошлое. Едва достигнув двадцати лет, он покинул родной дом и женился на девушке, помолвленной с кем-то другим; через два года жена возбудила против него дело о разводе, обвинив в связи с замужней женщиной. Обе супружеские пары развели, но Роули потом женился не на своей любовнице, а на другой женщине, которую два-три года спустя бросил. Теперь ему шел тридцать первый год. Словом, это был молодой человек с отпугивающей репутацией, которую он безусловно заслужил. Трудно было понять, что же все-таки говорило в его пользу, и полковник Трэйл, путешествующий англичанин, высокий, худощавый, с дубленной ветрами кожей и худым красноватым лицом, на котором заметны были седая щеточка усов и дурацкая ухмылка, недоумевал: неужели княгиня пригласила его с женой, чтобы они оказались в обществе это-то окаянного хлыща?!
«По-моему, он не из тех, с кем порядочной женщине позволительно находиться в одной комнате», — сказал бы полковник, если бы ему было кому это сказать.
Когда гости заняли места за столом, полковник с радостью заметил, что, хотя жена его и оказалась рядом с Роули Флинтом, она внимала его галантным замечаниям с холодным и неодобрительным выражением лица. «Хуже всего то, что этот субъект — не авантюрист или кто-нибудь еще в этом роде, — думал Трэйл. — Он двоюродный брат моей жены, поэтому приходится относиться к нему так же, как и к остальным родственникам; к тому же у него немалое состояние. Вот если бы ему пришлось зарабатывать себе на жизнь, это, может, его и изменило бы. Что ж, в каждом стаде есть своя паршивая овца!»
Единственное, чего не мог понять полковник, — что же находили в Роули женщины? Да и трудно было ожидать от этого простодушного служаки, англичанина самых честных правил, чтобы он заметил наиболее характерную черту Роули: мужское обаяние, так называемую «сексапильность». Даже то, что в отношениях с женщинами молодой человек был необязателен и не проявлял особой щепетильности, делало его еще более неотразимым. Как бы ни была предубеждена против него женщина, ей достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы сердце ее смягчилось. Вскоре она уже уверяла себя, что половина из того, что о нем рассказывают, неправда. Однако если бы ее спросили, что она в нем нашла, дать ответ ей было бы затруднительно. Разумеется, он не отличался особенной красотой; в его внешности не было даже «изюминки». Его можно было принять за какого-нибудь механика из гаража, да и лучшие свои костюмы он носил, как робы, словно ему было наплевать на то, как он выглядит. Раздражало в нем обыкновение ничего не воспринимать всерьез, даже любовь; очень скоро он давал женщине понять, что ему нужно от нее лишь одно. Столь полное отсутствие у него сентиментальности было для женщин непереносимо обидно. Но все же было в Роули то, что покоряло сразу: душевность, скрывавшаяся за грубостью его манер, трепетная теплота, замаскированная насмешкой, инстинктивное понимание женщины как существа, коренным образом отличающегося от мужчины. Это странным образом им льстило. Привлекали их и проблески ласковости в его сероватых глазах, и чувственный изгиб губ. Старая княгиня в обычной для себя грубоватой манере отзывалась о нем так: «Конечно, паршивец он негодный, но будь я на три десятка лет моложе и предложи он мне бежать с ним, я бы сделала это, ни минуты не раздумывая, даже если бы знала, что он меня через неделю бросит и разобьет мне жизнь».
