Анри Шарьер - Ва-банк
Прежде чем я ответил, мы подошли к бару. Одновременно это была и бакалейная лавка. С десяток выпивох сидело поодаль. Мы взяли немного коктейля «Куба либре» — ром с кока-колой. Несколько человек подошли пожать мне руку и пригласить выпить — и каждый раз Хосе представлял меня как своего друга, приехавшего к нему в дом погостить. Мы прилично поддали с его приятелями, Хосе хотел заплатить за всех, и мне стоило большого труда уговорить бармена не брать его деньги, а принять мои.
Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Это была Мария. «Пошли, пора есть. И хватит пить, вы же обещали». Теперь она говорила мне «вы».
Хосе отвлек какой-то мужчина, она ничего ему не сказала, взяла меня за руку и вывела на улицу.
— А отец?
— Оставь его. Ему нельзя ничего говорить, когда он пьян, я никогда не забираю его из бара. Сам как-нибудь доберется.
— А меня ты почему забрала?
— Ты другое дело. Будь умницей, пошли, Энрике.
Ее глаза так блестели, и она сказала это так просто, что я покорно поплелся за ней домой.
— Ты заслужил поцелуй, — сказала она у порога и коснулась губами моей щеки, совсем близко от губ.
Хосе вернулся уже после того, как мы поели за круглым столом. Младшая сестра пошла кормить Пиколино, давая ему понемножку. Хосе сел. Он прилично набрался и говорил без обиняков.
— Энрике боится вас, девочки. Так боится, что хочет уйти. Я сказал ему, чтобы он оставался и что мои девочки достаточно взрослые, чтобы решать за себя.
Мария уставилась на меня в изумлении.
— Если он хочет идти, папа, пусть идет. Но не думаю, что там ему будет лучше, чем здесь. — И, повернувшись ко мне, заявила: — Энрике, не трусь. Если тебе нравится кто-то из нас, а кому-то из нас — ты, то почему надо убегать?
— Потому что он женат во Франции, — ответил за меня ее отец.
— Как давно вы видели в последний раз свою жену?
— Тринадцать лет назад.
— По нашим понятиям, если ты любишь мужчину, не обязательно выходить за него замуж. Если ты отдаешь себя мужчине, значит, ты любишь его. И ничего больше. Но вы правильно поступили, что рассказали отцу о браке, поскольку вы ничего не можете обещать нам, кроме любви.
И она попросила меня остаться с ними, не связываясь родственными узами. Они станут ухаживать за Пиколино, а я буду работать. Она также добавила, что я смогу что-то вносить в их семью, и это облегчит мою совесть. Согласен ли я?
У меня не было возможности как следует все обдумать. Все происходило так быстро и было так ново для меня после тринадцатилетнего заточения… И я сказал: «О'кей, Мария, отлично».
— Не сходить ли нам на золотую шахту после обеда — на предмет работы? Можно выйти в пять часов, когда солнце поменьше жарит. Она в полутора километрах от поселка.
— Конечно.
По движениям Пиколино и его мимике я понял, что он несказанно рад тому, что мы остаемся. Нежность и доброта девушек затопили его сердце теплом и радостью. И то, что я остаюсь, было для него очень важно.
Передо мной была длинная дорога, и остановки на ней должны быть как можно менее продолжительными — только чтобы поймать попутный ветер, и снова вперед, потому что имелась причина, из-за которой я боролся все эти тринадцать лет за свободу и должен был победить. Этой причиной была месть. Судебное разбирательство, лжесвидетели, полиция. У меня была зарубка в памяти. Было то, чего я не мог забыть никогда.
Я вышел прогуляться в сквер. Заметил магазинчик с именем «Просперо» на витрине. Это, должно быть, корсиканец. Или итальянец. Оказалось, что месье Просперо действительно корсиканец и хорошо говорил по-французски, он любезно согласился написать письмо представителю «Мокупиа», французской компании, разрабатывавшей золотые шахты Каратала. Кроме того, он предложил помочь мне деньгами. Я поблагодарил его за все и вышел.
— Что ты здесь делаешь, Папийон? Откуда свалился? С луны? На парашюте? Дай я тебя поцелую!
Здоровенный детина, загорелый дочерна, в невообразимой соломенной шляпе навалился на меня.
— Не узнаешь? — И он сдернул шляпу.
— Большой Шарло! Черт возьми. Тот самый Шарло, что «кинул» лавку на Пляс Клиши Гомон в Париже и другую на станции Батиньоль!
Мы обнялись как братья. Даже прослезились. Некоторое время с нежностью разглядывали друг друга.
— Далекий привет с Пляс Бланши, старикан. Но из какого ада ты сейчас выбрался? А одет как английский лорд, хорош, хорош… И лет-то тебе как будто меньше, чем мне.
— Я только что из Эль-Дорадо.
— И сколько же ты там отгрохал?
— Больше года.
— А почему не дал мне знать? Я бы тебя вытащил — написал бы бумагу, что беру тебя на поруки. Боже! Я слышал, там были какие-то заварухи, в этом Эль-Дорадо, но я и предположить не мог, что ты там, бродяга!
— Чудно, что мы встретились.
— Нет, Папи. Вся венесуэльская Гайана от Сьюдад-Боливара до Эль-Кальяо — вотчина отчаянных ребят… И поскольку это первая территория, которую ты увидел после выхода, неудивительно, что ты никого пока не встретил между заливом Пария и этими местами. Все прощелыги и сукины дети топчутся тут, кроме тех, кто хаживает иными дорожками, конечно.
— Где ты остановился?
— У одного славного парня по имени Хосе, у него четыре дочки.
— А, я знаю его, хороший парень, пират. Пойдем, заберем твои вещи, ты останешься у меня…
— Я не один. Со мной парализованный друг, я за ним ухаживаю.
— Это не имеет значения. В большом доме найдется место для всех. Есть негрита, чернокожая девушка, которая за ним присмотрит.
Разыскав ослика, чтобы перевезти на нем Пиколино, мы пошли к дому девушек. Расставаться было очень мучительно, и, только пообещав, что будем навещать друг друга, все успокоились. Покидая их, я испытывал жуткий стыд.
Два часа спустя мы с Пиколино уже были в «замке» Шарло, как он его называл. Он возвышался над долиной, которая простиралась от Каратала до Эль-Кальяо. Справа от этого девственного зеленого массива находилась золотая шахта Мокупиа… Дом Шарло был построен из стволов тропических деревьев — три спальни, столовая и кухня, два душа внутри и один снаружи, в садике. Все фрукты и овощи свои, курятник на 500 птиц, кролики, морские свинки, козы и свинья. Все это составляло гордость и счастье Шарло, настоящего спеца по домашнему хозяйству.
— Ну, как, Папи, нравится? Я уже семь лет здесь. Как я говорю обычно, Эль-Кальяо далеко и от Монмартра, и от всех каторг. Что скажешь, бродяга?
— Не знаю, Шарло. Я слишком много времени провел за решеткой, чтобы выдвигать какие-то идеи. Ничего не скажешь — в юности мы были шустрики. А потом… Не хочу больше думать ни о чем таком.
Мы сидели за круглым столом в столовой, пили мартиниканский пунш, и Большой Шарло продолжал:
— Папи, я вижу, ты поражен. Да, я живу своим трудом. Восемнадцать боливаров в день обеспечивают безбедную жизнь, и в этом есть своя прелесть. Птичий двор поставляет мне курочек, кролики дают мясо, свиньи тоже. Все понемножку — и собирается много. Вот моя черная девушка, Кончита. — И он кивнул в сторону стройной чернокожей девушки, вошедшей в комнату. — Кончита, это мои друзья, один, как видишь, болен, тебе надо за ним ухаживать. Другого зовут Энрике, или Папийон. Это мой давний дружок из Франции, да-а-авний и хороший друг.
— Добро пожаловать! — отозвалась чернокожая. — Не беспокойся, Шарло, твои друзья в надежных руках. Пойду приберу в их комнате.
Шарло рассказал о своем простом, в сущности, деле. После приговора его доставили в первый пункт отсидки в Сен-Лоран-де-Марони, а через полгода он бежал оттуда с корсиканцем Симоном и еще одним заключенным.
— Нам посчастливилось попасть в Венесуэлу, где через несколько месяцев после смерти диктатора Гомеса добрые люди помогли нам начать новую жизнь. Мне назначили два года принудительного проживания в Кальяо, и я остался здесь. Полюбил эту жизнь, понимаешь? Умерла жена при родах и дочка тоже. Теперь вот эта девушка, Кончита, помогла мне обрести новую жизнь, сделала меня счастливым. А как ты, Папи? Судьба тебя не пощадила, эти тринадцать лет медленного ада…
Мы проговорили более двух часов, и все прожитые годы чередой снова прошли перед нами. Этакий вечер воспоминаний. Мы не договаривались об этом, но ни слова не было сказано о Монмартре, о тех делах, на которых произошла осечка, об ударах судьбы. Для нас с ним жизнь, о которой стоило вспомнить, началась с восхождения на борт «Мартиньер» — моего в 1932-м, Шарло — в 1935-м.
Отличный салат, жареный цыпленок, козий сыр, манго, в сочетании с добрым кьянти, в изобилии имевшимся на столе, — все это доказывало, что Шарло рад мне. Он предложил спуститься в поселок и сделать еще по глотку, но я возразил, сказав, что здесь и так хорошо, и мы остались.
— Спасибо тебе, друг, — ответил мой корсиканец, он часто использовал парижский арго, — ты прав чертовски— нам тут хорошо. Кончита, надо найти подружку для Энрике.
