Генрих Бёлль - Крест без любви
— Тоже весьма распространенное заблуждение, мой дорогой; я не могу отделить мою веру, мою надежду и мою любовь от моих поступков. Господи, не можем же мы строить свою жизнь из отдельных деталей, каких-то замысловатых приемов, каждый из которых имеет свои собственные правила. Наша жизнь подобна палитре с множеством красок, и нам надлежит написать этими красками картину своей жизни; все должно проявляться во всем. Если уж вы задались целью воплотить свое заблуждение и, стало быть, вообще исключить религию, то ничего у вас не получится, ибо законы религии распространяются и на вас и вы не сможете этому воспрепятствовать. Вы неспроста суете свой нос и в религию, поскольку вы и есть не что иное, как воплощение новой религии, и просто не хотите отпугнуть простых обывателей, которые для вас — самые любимые овечки. Раньше ересь называлась ересью, черт меня побери, а нынче лжеучения имеют какие-то привлекательные и сентиментальные политические названия, но их проповедники, по сути, — волки, которые чуть ли не лопаются от религиозного фанатизма, жестокие и хищные, и ваши трупы…
В этот момент фрау Бахем слегка приоткрыла дверь и сказала, просунув голову в щель:
— Прошу прощения… Гансу пора одеваться, отец уже ждет, мы уходим. — Войдя в комнату, она спросила: — Я слышала, вы говорили о трупах?
— Да, — спокойно ответил Йозеф, — о незахороненных трупах.
— Это надо понимать иносказательно? — Она подтолкнула Ганса к двери и стала надевать перчатки. — Как это надо понимать? — повторила она.
— Нет, не иносказательно, — ответил Кристоф, — так Йозеф назвал наших соотечественников, огромное количество духовно растерявшихся, беспомощных и сбитых с толку людей…
— По-моему, это слишком.
Йозеф залился краской:
— Вероятно, вы правы, но мне сдается, что нет смысла пытаться обмануть больного относительно его состояния, разве что…
— Разве что надеешься на милость Божью, которая способна на большее, чем могут люди, ведь ты именно это хотел сказать. Не так ли?
— Почти, — усмехнулся Йозеф. — Но для милости Божьей неплохо бы и почву подготовить, ведь милость эта подобна зерну, посеянному, дабы взойти; отчего бы не попытаться взрыхлить и прополоть землю? То есть надо не только надеяться на Бога, но и помогать Ему, и то и другое.
— У вас был какой-то особый повод столь бурно спорить? Что-нибудь случилось?
— Гансу, по всей видимости, нравится одно из этих новых течений, столь популярное в последнее время, — то, что со свастикой.
— Бог мой! — воскликнула фрау Бахем. — Я видела этот изломанный крест, под таким знаком ничего хорошего быть не может. — И она испуганно взглянула на Кристофа и Йозефа.
— По-видимому, это новое светило должно разогнать политический мрак. Тут и спасение, и освобождение, и все, что хотите. Не хватает только благословения Пруссии, без которого в Германии, к сожалению, невозможно никакое политическое новшество, даже при республике. Боюсь, что это благословение для Германии будет последним…
Увидев, как внезапно побелело лицо фрау Бахем, Йозеф перепугался, а Кристоф в страхе бросился к матери; ему показалось даже, что она покачнулась. Но она отвела его руки.
— Оставь, все в порядке, — сказала она, улыбнувшись, — лучше приляг. С гриппом шутки плохи, и тебе разрешили подниматься с постели лишь на полчаса. Ну приляг же, будь умницей.
Она откинула одеяло на кровати. Из коридора донесся голос отца: «Иоганна, ты идешь?» Кристоф начал со вздохом снимать пиджак, а Йозеф повернулся к фрау Бахем:
— Если вы идете пешком, разрешите мне немного проводить вас.
Он пожал Кристофу руку и вышел из комнаты вместе с фрау Бахем.
Спускаясь по лестнице, фрау Бахем думала, как бы ей пропустить это посещение театра; радостное лицо дочери ей было так же неприятно, как безразличие Ганса и простодушное довольство мужа. Она шла по улице рядом с Йозефом, оба они молчали, но чувствовали, что им есть что сказать друг другу. Недавний разговор, на первый взгляд шутливый и поверхностный, как и все политические разговоры за эти годы, им представлялся чрезвычайно весомым, и его тяжесть лежала на их душах; фрау Бахем казалось, что ей открылась высшая правда в словах Йозефа о незахороненных трупах и правда эта ясно читалась на бесчисленных лицах людей, попадавшихся ей навстречу, которые беспокойно, суетливо, но явно бесцельно бродили по тротуару. Ей казалось даже, что она впервые обратила внимание на ужасный шум на улице — музыка, доносившаяся из ресторанов, крики зазывал и разносчиков были разительным контрастом с молчанием застывших лиц этих бесцельно слоняющихся беспокойных фигур, которые несло то туда, то сюда, вперед-назад, словно трупы, плывущие по течению и меняющие направление вместе с ним. Беспомощными и странными движениями они немного напоминали также выброшенных на сушу рыб. Да, эти люди были вырваны из привычной среды, огонь в них погас, даже их пороки перестали быть страстями, даже их грехи утратили силу; в них не осталось ничего, кроме пережевывания пресных удовольствий, лишенных всякой остроты и привлекательности.
«Незахороненные трупы!» — думала она в отчаянии и вздрогнула от испуга, когда Йозеф дотронулся до ее плеча, чтобы попрощаться. «До свиданья», — пробормотал он, и его юркая фигурка нырнула в толпу.
Фрау Бахем охватили холод и пронзительное одиночество; она взяла мужа под руку и понуро подчинилась его воле, чувствуя себя слишком усталой, чтобы отыскивать оправдания своему нежеланию идти в театр. Ей казалось, что в ее жизни появилось нечто мрачное и жуткое, до поры до времени скрывающее свое лицо, это нечто несомненно существовало в действительности, она ощущала его физически и даже вроде слышала слабое колыхание крыльев апокалиптической птицы. Внутренним зрением она видела некую картину, покуда еще затуманенную и угрожающую, и, как ни напрягала свои чувства, не могла ничего ни объяснить, ни разгадать. Она видела все, что ее окружало, слышала и обоняла всю эту сумбурную сутолоку субботнего вечера в большом городе. Все это было рядом, а она тем не менее находилась далеко отсюда, в некоей высшей реальности, которая была ужасной. «Трупы в клетке, — подумала она, — бьющие слабыми кулаками и тупыми лбами по решеткам своего застенка, почти уже не надеясь, что кто-то их освободит…»
Слова этого невысокого, невзрачного паренька, растаявшего в толпе, продолжали звучать в ее ушах, отзываясь эхом и тут же вновь то пропадая, то возникая с необыкновенной силой; что-то жуткое чувствовалось в воздухе, какая-то трагедия нависала над людьми, грозя обрушиться на них; тысячи разных мелких бед, реющих над сегодняшним днем, казалось, стягивались в одну-единственную грозную тучу, состоящую из ужаса и горя…
Она вошла в театр об руку с мужем, в гардеробе безучастно дала снять с себя пальто и, только когда взвился занавес, почувствовала себя счастливой: наконец-то одна, совсем одна в темном зале…
Фрау Бахем была женщиной необычной. Счастья и беды, случившиеся в ее жизни, уберегли ее от тех распространенных предрассудков и предубеждений, которые обычно присущи «образованной женщине». Ей, дочери чиновника, пришлось вынести все, что почиталось необходимым для воспитания молодой девушки в конце XIX века, однако, несмотря на это, она сохранила непосредственность чувств и открытость ума, а также некоторую неуемную любознательность, свойственную юности, и почти сверхъестественное ощущение реальности. Когда нищий получал еду за ее кухонным столом, а потом считал своим долгом рассказывать всякие байки, достоверность которых была сомнительной, она ясно понимала, что, даже если этот нищий и лгал, он все равно был действительно голоден. И она никогда не считала себя лучше самого ничтожного побирушки, постучавшего в ее дверь. Поскольку в душе она оставалась молодой, жизнь пролетела для нее необычайно быстро. Детство и юность в атмосфере чиновничьего дома в небольшом провинциальном городке, омраченные несколько преувеличенной набожностью матери, которая читала работы голландского теолога Янсениса… Война и голод, инфляция и опять голод — все это прошло как бы мимо нее — все, что казалось невозможным пережить. Частенько, когда ей случалось внезапно проснуться после глубокого сна, собственные дети казались ей чужими. Бог мой! У меня взрослая дочь и двое юношей-сыновей!
Глядя на сцену, фрау Бахем угадывала будущее, иногда вздрагивая от испуга, когда аплодисменты, словно удар волны о скалу, разрывали напряженную тишину зала. Она пыталась углубиться в воспоминания, старалась вникнуть в происходящее на сцене, но темная волна снова и снова наваливалась на нее — мрачный паводок страха. Он рос и рос в ней, превращался в чудовищные волны, а когда она, дрожа от ужаса, ожидала, что эти высоченные валы рухнут на нее, они вдруг рассыпались легкой темноватой пеной и в тот же миг вновь начинали расти снизу, словно уродливое волокнистое растение с тощими веточками, увешанное клочками темно-серого тумана; казалось, предназначением этого уродца было полностью исчезнуть, а потом вновь возродиться из неистощимых запасов семян. Странные видения роились в ее мозгу, и ей даже чудилось, что она физически ощущает прикосновения этих жутких фантомов, словно касания легких, бесплотных пальцев, похожих на паучьи лапки. Ей чудилось, что черное будущее ткет и ткет свою ткань, но его нигде не видно, оно лишь создает целую череду мрачных черных призраков, которые проходят прямо сквозь нее и где-то прячутся, чтобы однажды вырваться на свет Божий.
