Франц Кафка - Процесс
В углу комнаты стояли трое молодых людей и рассматривали фотографии фрейлейн Бюрстнер, воткнутые в висевшую на стене рогожку. На шпингалете открытого окна висела белая блузка. Из противолежащего окна вновь свешивались те же старик и старуха, но общество там увеличилось: за их спинами, возвышаясь над ними горой, стоял мужчина в распахнутой на груди рубахе, теребя и пощипывая рыжеватую бородку.
— Йозеф К.? — спросил надзиратель, возможно, лишь для того, чтобы перевести рассеянный взгляд К. на себя.
К. кивнул.
— Для вас, очевидно, события сегодняшнего утра были большой неожиданностью? — спросил надзиратель и при этом передвинул обеими руками несколько предметов, которые лежали на ночном столике — свечу, спички, книгу и подушечку с иголками, — словно как раз эти вещи ему требовались для дознания.
— Конечно, — сказал К., и его охватило чувство облегчения: наконец-то напротив него сидит разумный человек, с которым он может обсудить этот казус. — Конечно, это для меня была неожиданность, но отнюдь не большая.
— Не большая неожиданность? — переспросил надзиратель и переставил теперь свечу в центр столика, расположив остальные предметы вокруг нее.
— Вы, возможно, не так меня поняли, — поспешил заметить К. — Я имею в виду, — тут он остановился и осмотрелся по сторонам в поисках какого-нибудь стула. — Я могу все-таки сесть? — спросил он.
— Это не обязательно, — ответил надзиратель.
— Я имею в виду, — продолжил теперь К., не затягивая больше паузы, — что это была для меня, конечно, большая неожиданность, но когда ты уже прожил на этом свете тридцать лет и всего должен был добиваться сам, как это пришлось мне, то это закаляет, и ты перестаешь относиться к неожиданностям слишком всерьез. К сегодняшним — в особенности.[2]
— Почему к сегодняшним в особенности?
— Я не хочу сказать, что я смотрю на все это как на шутку, для шутки предпринятые меры, мне кажется, слишком широки. В ней тогда должны были бы участвовать все здешние жильцы — да и все вы, это выходило бы за рамки невинной шутки. То есть я не хочу сказать, что это какая-то шутка.
— Совершенно справедливо, — сказал надзиратель и проверил, сколько в коробке спичек.
— Но, с другой стороны, — продолжал К., обращаясь при этом ко всем присутствующим и желая даже, чтобы и те трое у фотографий обернулись к нему, — но, с другой стороны, это дело не может иметь и какой-то большой важности. Я вывожу это из того, что я обвинен, но не могу доискаться даже малейшей провинности, в которой меня кто-то мог бы обвинить. Но и это второстепенно, главный же вопрос: кто меня обвиняет? Какие органы ведут этот процесс? Вы — служащие? Ни одного человека в форме, если только вашу одежду, — тут он повернулся к Францу, — не считать формой, но это ведь скорее какой-то костюм туриста. Я настаиваю на внесении ясности в эти вопросы, и я убежден, что после такого выяснения мы сможем сердечнейшим образом распрощаться друг с другом.
Надзиратель со стуком опустил спичечный коробок на стол.
— Вы пребываете в глубоком заблуждении, — сказал он. — Эти господа здесь и я — фигуры, в вашем деле совершенно второстепенные, мы даже почти ничего о нем не знаем. Мы могли бы быть одеты по самой строгой форме, и ваше положение ничуть не стало бы хуже. Я также совершенно не могу вам сказать, что вы в чем-то обвиняетесь, более того, я не знаю, так ли это. Что вы арестованы, это справедливо, больше я ничего не знаю. Может быть, охранники наболтали вам что-то другое, так это просто болтовня.[3] Но если я, таким образом, не даю ответов на ваши вопросы, то все же совет я вам дать могу: поменьше думайте о нас и о том, что с вами случилось; подумайте лучше о себе. И не стоит так шуметь о том, что вы чувствуете себя невиновным, это вредит тому не совсем уж плохому впечатлению, которое вы в остальном производите. И особенно в речах вам бы надо посдержанней быть; почти все, что вы только что сказали, можно было понять и из вашего поведения, даже если бы вы всего несколько слов произнесли; к тому же все это не слишком говорило в вашу пользу.
К., не отрываясь, смотрел на надзирателя. Ему читал нотации человек, который, может быть, моложе его? Ему сделали выговор за то, что он был откровенен? И ничего не сказали о причинах его ареста и о том, кто отдал такое распоряжение? Придя в некоторое возбуждение, он прошелся взад-вперед, в чем ему никто не препятствовал, сдвинул манжеты с запястий, провел руками по груди, пригладил волосы, прошел мимо тех троих господ, сказал: «Чушь какая-то», причем они обернулись к нему и вежливо, но серьезно на него посмотрели, и наконец вновь остановился перед столом надзирателя.
— Прокурор Хастерер — мой близкий друг, — сказал он, — могу я ему позвонить?
— Разумеется, — сказал надзиратель, — я только не знаю, какой в этом смысл; разве что вы хотите обсудить с ним какое-то приватное дело.
— Какой смысл? — воскликнул К., скорее ошеломленный, чем разгневанный. — Да кто вы, в конце концов? Вы творите самое бессмысленное, что только может быть, и спрашиваете, где смысл? Это же просто уму непостижимо! Сначала эти господа на меня набрасываются, а теперь стоят и сидят тут вокруг и наблюдают, как вы демонстрируете на мне искусство выездки. Какой смысл звонить прокурору, когда мне заявляют, что я арестован? Хорошо, я не буду звонить.
— Да почему же? — сказал надзиратель и сделал жест в сторону прихожей, где висел телефон. — Пожалуйста, звоните.
— Нет, я уже не хочу, — сказал К. и отошел к окну.
На той стороне было все то же общество, и, кажется, только теперь, из-за того, что К. подошел к окну, их зрительский покой был несколько потревожен. Старики попытались приподняться от подоконника, но мужчина, стоявший позади, их успокоил.
— Вот и там такие же зрители, — во весь голос крикнул К. надзирателю и ткнул пальцем в окно. — Убирайтесь оттуда! — закричал он на ту сторону.
Все трое сразу же отпрянули на несколько шагов, а старики даже оказались за спиной мужчины, который прикрыл их своим широким корпусом и, судя по движениям его губ, что-то сказал, на таком расстоянии непонятное. Однако совсем они не исчезли, а, казалось, сторожили момент, когда смогут незаметно снова приблизиться к окну.
— Назойливые, бесцеремонные люди! — сказал, отвернувшись от окна, К.
Краем глаза он, как ему показалось, заметил, что надзиратель с ним, похоже, согласен. Но было точно так же возможно, что тот его вообще не слушал: он сидел, плотно прижав одну ладонь к столу, и, казалось, сопоставлял размеры пальцев. Оба охранника сидели на покрытом узорчатым ковриком сундуке и потирали колени. Трое молодых людей, засунув руки в карманы, бесцельно озирались по сторонам. Было тихо, как в какой-нибудь заброшенной канцелярии.
— Итак, господа, — крикнул К.; на какое-то мгновение ему почудилось, будто все они повисли у него на плечах, — судя по вашему виду, мое дело можно считать закрытым. Я придерживаюсь того мнения, что будет лучше всего, если мы не будем больше задумываться о том, был ли ваш образ действий оправданным или неоправданным, и, обменявшись рукопожатиями, завершим это дело миром. Если и вы того же мнения, то я готов… — и он подошел к столу надзирателя и протянул ему руку.
Надзиратель поднял глаза и, покусывая губу, посмотрел на эту протянутую руку; К. так и ждал, что вот сейчас они ударят по рукам. Но надзиратель встал, взял круглую жесткую шляпу, лежавшую на кровати фрейлейн Бюрстнер, и осторожно, двумя руками, как это делают, когда примеривают новую шляпу, надел ее.
— Вам представляется, что это так просто? — спросил он при этом К. — Вы, значит, полагаете, что нам следовало бы закончить дело миром? Нет-нет, так дело и в самом деле не пойдет. Но, с другой стороны, я вовсе не хочу этим сказать, что вы должны отчаиваться. Нет, отчего же? Вы только арестованы, и более ничего. Я обязан был вам это сообщить, я это сделал, а также посмотрел на то, как вы это приняли. На сегодня вполне достаточно, и теперь уже можно распрощаться — правда, только на время. Вы ведь, я полагаю, намерены сейчас пойти в банк?
— В банк? — переспросил К. — Я думал, я арестован.
К. сказал это с некоторым вызовом, ибо, хотя его рукопожатие не было принято, но он чувствовал себя все более независимым от всех этих людей, в особенности после того, как надзиратель встал. Он играл с ними. Он собирался, в случае, если они станут уходить, бежать за ними до ворот, настаивая на своем аресте. Поэтому он повторил:
— Как же я могу идти в банк, когда я арестован?
— Ах, это, — сказал надзиратель, уже от дверей. — Вы неверно меня поняли. Разумеется, вы арестованы, но это не должно мешать исполнению вами профессиональных обязанностей. Точно так же, как это не должно мешать и вашему привычному распорядку жизни.
— Тогда это пребывание под арестом не так уж и страшно, — сказал К., близко подходя к надзирателю.
