Стефан Цвейг - Обещание
Однажды воскресным днем тайный советник позвал молодого человека к себе. Одно то, что старик вопреки обыкновению, коротко поприветствовав его, сам закрыл за ним дверь и по телефону отдал указание никого к себе не пускать, уже говорило о том, что им предстоял особый разговор. Советник предложил ему сигарету и обстоятельно раскурил свою, словно оттягивая заранее продуманную речь. Начал он с того, что многократно поблагодарил за службу юного помощника, который во всех отношениях превзошел его доверие: ни разу не пришлось ему сожалеть о том, что он поручал тому самостоятельно решать самые тайные деловые вопросы. Вчера же, по словам советника, в их фирму пришла важная весть из-за океана, о которой он и собирался немедленно поведать. Новый метод работы, хорошо знакомый молодому доктору, требовал большого количества редкой руды, и вчерашняя телеграмма как раз сообщала о том, что в Мексике обнаружены большие запасы этого металла. Главное сейчас было не терять времени, быстро заполучить месторождения для фирмы и организовать на месте добычу и переработку, пока американские концерны не перехватили рудник. Для выполнения этой задачи требовался надежный и в то же время молодой и энергичный человек. Для него, старика, конечно, станет большим ударом потеря близкого и надежного помощника. И все же он считает своим долгом предложить на заседании членов правления фирмы именно своего протеже в качестве самого порядочного и единственно подходящего кандидата. Уверенность в том, что он смог обеспечить своему помощнику блестящее будущее, станет для него наградой. Через два года после назначения тот сможет скопить себе небольшое состояние благодаря щедрому жалованью, а по возвращении получит ведущее место в фирме.
— В общем, — закончил тайный советник, протянув своему помощнику руку и желая тому удачи, — у меня есть предчувствие, что вы еще будете сидеть здесь, за моим столом, и доведете до конца дело, которое я начал тридцать лет назад.
Разве могло не взволновать молодого честолюбца подобное предложение, прозвучавшее как гром среди ясного неба? Наконец-то, вот она, распахнутая дверь, вот лестница наверх — прочь из-под гнета нищеты, из беспросветного мира прислуживания и повиновения. Он принялся жадно изучать документы и телеграммы: постепенно из отрывочных сведений стал вырисовываться грандиозный план. На него вдруг обрушилось море цифр: тысячи, сотни тысяч, миллионы цифр, которыми предстояло распорядиться; сознание того, что он, как по волшебству, перенесся из своего безрадостного мирка в заоблачные выси к власти, оглушило его и заставило сердце бешено колотиться. Но не одни только деньги притягивали его, не только дело, предприятие, риск и ответственность — нет, еще нечто несравненно более заманчивое грело его честолюбие. Он мечтал о создании целого нового мира, о творчестве в высшем понимании созидательной работы: там, где горная порода тысячелетиями безмятежно спала в земной утробе, он пробурит штольни, построит города, там раскинутся улицы и вырастут дома, машины будут грызть землю, краны возводить стены. За голыми цифрами он уже видел буйство невероятных и все же материальных форм: строений, усадеб, ферм, фабрик, магазинов — нового уголка человеческого мира, который предстояло создать на пустом месте ему, его таланту руководителя и организатора. В маленький кабинет неожиданно ворвался морской бриз, пропитанный опьяняющим ароматом дальних стран, цифры сложились в фантастическую сумму.
Восторженное упоение не покидало его и придавало всем решениям ощущение внезапности полета. Они с тайным советником условились обо всем в общих чертах и даже согласовали чисто практические вопросы. В руках у него зашуршал чек с неожиданно крупной суммой на расходы во время поездки, и после очередного высокого совещания было решено, что он отправится в путь через десять дней на ближайшем пароходе. В тот день он вышел за порог кабинета, еще разгоряченный мельканием цифр и оглушенный вихрем волнующих воображение возможностей. Лишь мгновение он простоял как безумный, глядя по сторонам, соображая, был ли этот разговор правдой или фантасмагорией, рожденной его воспаленным честолюбием. Словно на крыльях вознесся он из бездны в сверкающий мир исполнения желаний. Кровь все еще кипела в жилах от такого стремительного полета, на какое-то время ему даже пришлось закрыть глаза. Он опустил веки, как другие делают глубокий вдох, единственно для того, чтобы остаться наедине с собой. Спустя минуту, словно набравшись сил, он вновь открыл глаза и обвел взглядом хорошо знакомую приемную, в тот момент его взор случайно остановился на портрете, висевшем над большим сундуком, на ее портрете. Она смотрела на него с полуулыбкой — спокойно, радостно и одновременно многозначительно, словно понимала каждое слово, произнесенное его душой. Именно в ту секунду его вдруг пронзила мысль, о которой он совершенно забыл, — его согласие принять новую должность значило и то, что ему придется покинуть ее дом. Боже правый, покинуть ее! Догадка эта словно ножом полоснула по развернутым парусам его радости. В тот самый не подвластный контролю миг внезапного озарения сердце его стремительно сжалось: молодой человек почувствовал, какую боль и смертельные муки причиняла ему одна только мысль о том, что он лишится ее. Покинуть, Боже правый, покинуть ее! Как мог он думать о поездке, как мог принять такое решение, будто был вправе распоряжаться своей судьбой и будто не принадлежал ей всеми фибрами своей души! Боль разгоралась в нем против его воли — стихийная, совершенно отчетливая, судорожная, физическая боль. Он получил удар, поразивший все тело. И теперь было уже бесполезно отрицать, что каждый нерв, каждая клеточка его существа — все цвело любовью к ней, единственной возлюбленной. Стоило ему произнести про себя это волшебное слово, как с невероятной скоростью в сознании замелькало множество мимолетных образов и воспоминаний, каждое из которых проливало яркий свет на его чувство, он воскрешал в памяти детали, значение которых до сегодняшнего дня не осмеливался толковать. Только теперь он осознал, что уже многие месяцы находился в полной ее власти.
Разве не было той пасхальной недели, когда она уехала к своим родственникам на три дня, а он как потерянный блуждал из комнаты в комнату, не в состоянии даже открыть книгу, взволнованный чем-то, не понимавший причины своего волнения? А когда она должна была приехать, разве не ждал он до часу ночи, чтобы услышать ее шаги? Разве не спускался он в нетерпении по лестнице, чтобы проверить, не подъехал ли экипаж? Он вспомнил, как случайно в театре коснулся ее руки, и холодная дрожь пробежала по коже до самого затылка. Сотни подобных маленьких пронзительных воспоминаний, едва уловимых мелочей, словно прорвав плотину, бурным потоком устремились в сознание и в кровь и рвали его сердце. Он невольно прижал руку к груди, желая унять боль, но это не помогло: нужно было прекратить сопротивление и признаться самому себе в том, что так долго скрывало его подсознание с помощью всевозможных уловок — он больше не мог жить без нее. Два года, два месяца, две недели без ее мягкого света, озарявшего его путь, без задушевных разговоров в вечерние часы — нет, он не вынесет этого. И то, что еще десять минут назад переполняло его гордостью: его миссия в Мексике, восхождение к созидательной власти, — рухнуло, сдулось, лопнуло, как искрящийся мыльный пузырь. Остались лишь расстояния, дали, заточение, ссылка, изгнание, разбитые надежды, разлука, которую невозможно пережить. Нет, он просто не мог уехать, его рука уже потянулась к дверной ручке, он уже собирался снова войти в кабинет, чтобы сообщить тайному советнику, что отказывается от предложения, так как чувствует, что недостоин этого назначения и что лучше ему остаться дома. Но в тот момент он услышал предостерегающий голос страха — не сейчас! Нельзя раньше времени рассказывать кому бы то ни было о том, что только начало открываться ему самому. И он опустил дрожащую руку с прохладного металла.
Он еще раз взглянул на портрет: казалось, ее глаза смотрят на него еще пристальнее, только улыбки на губах больше не было. Она глядела строго, почти печально, будто желала сказать: «Ты хотел забыть меня». Больше не в силах выносить этот взгляд, шатаясь, он вошел в свою комнату и в странном, почти обморочном состоянии ужаса, которое, как ни странно, было проникнуто таинственным очарованием, опустился на кровать. Он начал жадно вспоминать все, что пережил в этом доме с самых первых минут своего пребывания здесь, и даже самые незначительные мелочи теперь приобретали иное значение и виделись в ином свете. Все было озарено тем самым внутренним светом осознания, все стало понятно и воспарило в раскаленном воздухе страсти. Он вспоминал то хорошее, что она сделала для него. Все кругом говорило о ней: он останавливался взглядом на предметах, которых касалась ее рука, и в каждом находил блаженную частичку ее присутствия. Она была в этих предметах, он чувствовал в них ее благие мысли и преисполнился уверенности в ее добром к нему отношении. И все же в самых глубинах его существа что-то еще мешало, словно камень, свободному течению чувств, что-то лишнее, какой-то забытый сор, который следовало вынести, чтобы его любовь могла литься свободно. Он попытался осторожно нащупать это темное пятно, этот вопрос, скрытый в самых дальних уголках его души. Он уже догадался о его значении, и все же не смел прикоснуться к нему. Но этот вопрос требовал незамедлительного ответа: а была ли с ее стороны симпатия — он не решался сказать «любовь» — в тех небольших знаках внимания, которые она оказывала ему, была ли кроткая, пусть не страстная, нежность в том, как она оберегала его пребывание в доме? Он все время возвращался к этому тягостному вопросу, будоражащему кровь. «Только бы сосредоточиться!» — говорил он себе, но чувствовал, что мысли слишком тесно переплелись с неясными мечтами и желаниями, с той болью, которая непрестанно ранила сердце из самых глубин его существа. Так прошел час или два, пока он, наконец, не очнулся, услышав легкий стук в дверь, такой знакомый, осторожный стук. Он вскочил с кровати и бросился к двери.
