Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола
— Ты-то откуда знаешь?
— Из журнальных статей…
— Ты читал их? Прекрасно! И что ты о них думаешь?
— Почему это я должен что-то думать о людях, которые не умеют думать?
Луицци вновь умолк, вдруг обнаружив, что и с этим типом, как с его предшественником, ему не удалось ни на йоту приблизиться к своей цели. Он дотронулся до колокольчика, но, прежде чем позвонить, предупредил:
— Хоть ты и сохраняешь силу ума в разных обличьях, мне не по вкусу обсуждать с тобой желанную мне тему, пока ты пребываешь в таком виде. Ты можешь сменить его?
— Я весь к вашим услугам, милсдарь.
— Вернись к первоначальному облику!
— При одном маленьком условии: если вы дадите мне монетку из той мошны, что перед вами…
Арман взглянул на стол и увидел не замеченный им до сих пор кошелек. Он открыл его и достал одну монету. На бесценном металле сияла надпись: ОДИН МЕСЯЦ ЖИЗНИ БАРОНА ФРАНСУА АРМАНА ДЕ ЛУИЦЦИ. Арман тут же понял тайну необычной денежной единицы и бросил монету обратно в кошелек, который показался ему довольно тяжелым, а потому вызвал невольную улыбку.
— Я не могу так дорого платить за какой-то каприз.
— Что это вдруг вы стали таким скрягой?
— Почему «вдруг»?
— А потому что вы бросались горстями этих монет, чтобы достичь меньшего, чем просите сейчас.
— Что-то я такого не припомню.
— Если бы вы позволили представить вам счет, то увидели бы, что ни одного месяца вашей жизни не потратили на что-либо разумное.
— Очень даже может быть, но я хоть жил…
— Это смотря какой смысл вкладывать в слово «жить».
— А разве есть несколько?
— Их два; и они диаметрально противоположны. Для большинства людей жить — значит приспосабливаться к требованиям окружающей среды. И того, кто живет таким образом, в детстве зовут «милым дитятей»; когда он достигает зрелости — «славным малым», а когда состарится — просто «добряком». Все эти три прозвища имеют один общий синоним: глупец.
— По-твоему, я жил как глупец?
— Да-с; и вы считаете, по-видимому, точно так же, ибо прибыли в этот замок, чтобы сменить образ жизни, чтобы вложить в нее новый смысл…
— И какой же? Ты можешь описать его поточнее?
— Это и есть предмет предстоящей нам сделки…
— Нам? Ну нет! — прервал Арман Дьявола. — Не хочу никаких сделок с такой образиной. Мне в высшей степени отвратительна твоя мерзкая рожа…
— Что ж, это вам на руку — кто мало нравится, с тем редко соглашаются. Король, заключающий договор с приятным ему послом, делает опасные уступки; женщина, обговаривающая условия своего падения с симпатичным ей мужчиной, забывает о половине своих обычных условий; папаша, обсуждающий брачный контракт дочери с зятем, который ему по душе, оставляет ему, как правило, возможность впоследствии разорить свою жену. Чтобы не попасть впросак, нужно делать дела с неприятными людьми. В таком случае отвращение служит разуму.
— А в данном случае оно послужит твоему изгнанию, — заявил Арман, позвонив магическим колокольчиком, которому подчинялся Дьявол.
Тотчас воплощение Дьявола в ливрее исчезло, как и первое двуполое существо, и Арман узрел на его месте миловидного юношу. Он явно принадлежал к тем людям, кого каждую четверть века называют по-разному, а в наши дни — фешенебельными{26}. Натянутый, как тетива лука, между подтяжками и штрипками белых панталон, юноша сидел в кресле Армана, положив ноги в лакированных сапогах со шпорами на каминный бордюр. Вообразите к тому же аккуратнейшие перчатки, манжеты с блестящими пуговицами, завернутые на лацканы фрака, монокль в глазу, трость с золотым набалдашником — словом, создавалось полное впечатление будто близкий приятель заглянул к барону де Луицци на чашку кофе.
Иллюзия была настолько полной, что Арману почудилось, будто юноша ему знаком.
— Кажется, мы где-то встречались?
— Никогда! Я туда не хожу.
— Видимо, я видел вас в лесу верхом на лошади…
— Быть того не может! Я предпочитаю бег трусцой.
— Тогда я видел вас в коляске…
— Ну нет! Я обычно сам правлю.
— А! Черт возьми! Я уверен, мы играли на пару у госпожи…
— Держу пари, что нет!
— Вы еще все время вальсировали с ней…
— Да что вы! Я умею только брыкаться!
— И вы за ней не ухаживали?
— Никогда! Я ухаживаю только за собой.
Луицци почувствовал острое желание вышибить чем-нибудь тяжелым упрямство из этого господина. Но на помощь пришел здравый смысл, и Арман начал понимать, что никогда не достигнет желанной цели, если будет продолжать пререкаться с Дьяволом, какое бы обличье тот ни принял. И барон решил покончить с этим типом точно так же, как и с предыдущими, и, звякнув еще раз колокольчиком, крикнул:
— Сатана! Слушай меня и повинуйся!
Едва он произнес эти слова, как потустороннее существо, вызванное Арманом, явилось во всей своей зловещей красоте.
Определенно, то был он — падший ангел из поэтических грез. Он обладал болезненной красотой, иссушенной ненавистью, испорченной разгулом страстей, красотой, еще хранившей печать небесного происхождения; однако стоило демону заговорить, как черты лица выдали жизнь, полную пороков и дурных страстей. Среди всех отталкивающих чувств, мелькавших на его лице, преобладало глубокое отвращение. И вместо того, чтобы почтительно подождать, пока барон обратится к нему, Сатана начал первым:
— Я здесь, чтобы выполнить договор, заключенный с твоим родом, согласно которому я должен дать каждому барону де Луицци все, что тот попросит; думаю, ты знаешь условия этого договора.
— Да, — подтвердил Арман. — В обмен на твои услуги через десять лет каждый из нас принадлежит тебе, если только не докажет, что был счастлив.
— И все твои предки, — добавил Сатана, — чтобы ускользнуть от меня в час расплаты, просили меня о том, в чем, как они считали, состояло их счастье.
— И все ошиблись, не так ли?
— Конечно. Они желали денег, славы, знаний, власти; но и власть, и знания, и слава, и деньги сделали их несчастными.
— Значит, этот договор только в твою пользу; могу ли я отказаться?
— Можешь.
— И нет ничего, о чем я бы мог тебя попросить и что может сделать человека счастливым?
— Есть.
— Знаю, ты не можешь мне подсказывать; но открой хотя бы, известно ли мне это?
— Да, известно; ты часто сталкиваешься с этим в своей жизни, это проявляется во всех поступках, редко в твоих собственных, довольно часто в чужих; и я утверждаю, что большинство людей может обрести эту возможность счастья без моей помощи.
— Это какое-то нравственное качество? Или что-то материальное?
— Ты задаешь слишком много вопросов. Сделал ли ты свой выбор? Говори же: у меня мало времени.
— Совсем недавно ты никуда не спешил.
— Потому что тогда я был в одном из тысячи своих обличий, в которых я прячусь от самого себя и которые делают мое настоящее более или менее сносным. Я заключаю свое существо в презренную и порочную человеческую оболочку и чувствую, что иду в ногу с веком, и не страдаю от жалкой роли, которую мне приходится играть. Один представитель рода человеческого, став государем маленького королевства Сардиния{27}, из глупого тщеславия стал подписываться еще и титулом царя Кипра и Иерусалима{28}. Да, тщеславие может довольствоваться громкими словами, но гордыня требует великих дел, и ты знаешь, что именно она стала причиной моего низвержения; но никогда еще мое достоинство не подвергалось столь тяжким испытаниям. После битвы с Всевышним, после того, как я обвел вокруг пальца столько великих мира сего, вызвал столько страстей, столько катаклизмов, я унизился до постыдного ничтожества грязных интриг и мелких притязаний современной эпохи. Я прячусь от себя самого, чтобы забыть, насколько возможно, чем я стал. Поэтому форма, в которую ты заставил меня воплотиться, мне отвратительна и невыносима. Торопись же; говори, чего ты хочешь.
— Пока не знаю; я рассчитывал на твою помощь.
— Я уже сказал, что это недопустимо.
— Однако ты вправе сделать то, что делал для моих предков; ты можешь обнажить передо мной страсти других людей, их надежды, радости, страдания, тайны бытия; и твои рассказы послужат мне путеводной нитью.
— Все верно; но знай, что твои предки согласились принадлежать мне прежде, чем я начал свои рассказы. Посмотри на этот документ: я пропустил в нем строчку, предназначенную для твоих пожеланий; подпишись внизу, а после того, как выслушаешь меня, вставишь, кем хочешь стать или что хочешь иметь.
Арман поставил свою подпись и сказал:
— Что ж, я слушаю. Начинай.
— Нет, не так. Величие, к которому меня обязывает теперешний мой вид, скоро наскучит твоему легкомыслию. Вмешиваясь в человеческую жизнь, я принимаю в ней куда большее участие, чем думают люди. Приготовься: я изложу тебе мою историю, а точнее — историю их жизни.
