Виктор Гюго - Гаврош
Он был растроган их доверчивостью и по-отечески ласково обратился к младшему:
– Дурачок, темно на улице, а не здесь; там идёт дождь, а здесь дождя нет; там холодно, а здесь ни ветерка; на улице людно, а здесь нет ни души; там даже луны нет, а здесь горит моя свечка.
Теперь дети уже не с таким страхом оглядывали свой приют.
– Ну, живее! – торопил Гаврош, подталкивая их в дальний угол своей «квартиры», где помещалась его постель.
Постель у Гавроша была самая настоящая, с матрацем, одеялом и пологом.
Матрацем служила соломенная циновка, одеялом – большая, почти новая и очень тёплая попона из грубой серой шерсти. А полог был сделан вот как: три длинных шеста, воткнутых в пол, то есть в брюхо слона, были наверху связаны вместе верёвкой. На них была натянута сетка из медной проволоки, мастерски укреплённая на всех трёх шестах. Тяжёлые камни прижимали сетку к полу, так что проникнуть внутрь было невозможно.
Эта сетка была частью проволочной решётки из вольеры[5] в зверинце, и Гаврош спал, точно в клетке.
Гаврош отодвинул несколько камней и приподнял сетку.
– Ну, малыши, залезайте на четвереньках! – скомандовал он… Гаврош бережно втолкнул гостей в клетку, влез за ними сам, снова сдвинул камни и наглухо закрыл вход.
Все трое улеглись на циновке. Клетка была низкая. Даже самый маленький из ребят не мог бы встать в ней во весь рост. Гаврош всё ещё держал в руке свечу.
– Теперь спите, – сказал он, – я тушу свечу.
– Сударь, – спросил старший мальчик, указывая на сетку, – зачем это?
– Это от крыс, – ответил Гаврош деловым тоном. – Спите!
Однако немного погодя он вспомнил, что гости его очень неопытны, и решил объяснить подробнее:
– Это всё из зверинца в ботаническом саду. От диких зверей. Там сколько угодно сеток. Надо только вскарабкаться на стенку, влезть в окно и нырнуть под дверь, а там бери что хочешь.
Рассказывая, он успел укутать краем попоны младшего мальчика.
– Ой, как хорошо, как тепло! – пролепетал малыш. Гаврош самодовольно оглядел одеяло:
– Одеяло тоже из ботанического сада. Я взял его в долг у обезьян.
Показав на толстую, искусно сплетённую циновку, на которой они лежали, он добавил:
– А это я стянул у жирафа.
Немного помолчав, Гаврош продолжал:
– У зверей всего вдоволь. Я и взял у каждого из них понемногу, и они не рассердились. Я им сказал: это нужно слону.
Дети с изумлением и боязливым восторгом смотрели на Гавроша, на этого ловкого и смелого мальчика, такого же бездомного и заброшенного, как они, но в то же время всемогущего.
– Сударь, – робко спросил старший мальчик, – вы, значит, совсем не боитесь полицейских?
– Надо говорить не «полицейский», а «фараон». Так и запомни, молокосос.
Младший мальчик тоже не спал, но не говорил ни слова. Он лежал с краю, и одеяло сползло с него; Гаврош снова заботливо укрыл малыша, а под голову вместо подушки подложил ему всякое тряпьё. Затем обратился к старшему:
– Правда, здесь недурно?
– Да, да! – ответил старший, с восхищением глядя на Гавроша.
Бедные ребята озябли и промокли, а теперь начали согреваться.
– Вот видишь! – сказал Гаврош. – И чего вы, спрашивается, скулили?.. – Указывая на малыша, он добавил: – Ну, такому клопу ещё можно похныкать, а тебе, большому, стыдно реветь, ты ведь не телёнок.
– Мы не знали, куда нам деваться.
– Послушай, – наставительно продолжал Гаврош, – что бы ни случилось, никогда не скули. Я вас не оставлю. Увидишь, как мы весело заживём. Летом будем ходить купаться в Сене.[6] Потом, есть такой человек-скелет. Он живой, его показывают за деньги. Обязательно пойдём посмотрим на него. Ух, и худющий же он! А потом я сведу вас на представление, в театр. У меня есть знакомые актёры, они мне дают билеты. Я даже сам раз играл в театре. Нас было не сколько мальчишек, мы бегали под холстом, делали волны на море. Я вас тоже возьму представлять. Словом, повеселимся вволю.
В эту минуту на палец Гаврошу капнула смола и вернула его к действительности.
– У, чёрт! – проворчал он. – Так у меня весь фитиль сгорит. А я не могу тратить в месяц больше одного су на освещение. Раз легли, надо спать. Чего доброго, полицейские увидят у нас свет.
– А потом, вдруг искра упадёт на солому и спалит весь дом, – робко заметил старший. Он один только и осмеливался разговаривать с Гаврошем.
На дворе разыгралась буря. То и дело громыхал гром, и дождь хлестал по спине слона-исполина. Весенние грозы иногда бывают в Париже при сильном холоде.
– Дудки, – сказал Гаврош, – до нас дождь не доберётся! Пусть себе барабанит и поливает ноги моего дома. Зима-дурища злится, что ей нас не достать.
Тут раздался такой удар грома, что малыши вскрикнули, вскочили и чуть было не повалили всю замысловатую постройку. Гаврош обернулся к ним и расхохотался:
– Тише, ребятки! Дом сломаете. А какой гром! Не хуже, чем в театре.
Он поправил сетку, снова уложил детей и приказал:
– Ну, теперь хорошенько завернитесь в одеяло и спите. Я тушу свечку. Готовы?
– Да, – прошептал старший. – Мне очень хорошо, прямо как на перине.
Гаврош натянул им одеяло до самого носа, снова приказал: «Спите!» – и задул свою свечу.
Едва погас свет, как сетка, под которой лежали дети, затряслась, послышался странный шорох, какое-то дребезжание: как будто медную проволоку царапали ногтями и грызли зубами. При этом со всех сторон раздавался визг и писк.
Пятилетний мальчуган, услышав над головой такую возню, задрожал от ужаса, толкнул локтем старшего брата, но тот уже спал, как приказал ему Гаврош.
Тогда малыш, не помня себя от страха, осмелился ти хонько позвать Гавроша:
– Сударь!
– Ну? – спросонья проворчал Гаврош. – Что это?
– Крысы, – ответил Гаврош и повернулся на другой бок.
А крысы не унимались: они бегали по сетке и старались прогрызть её.
Малыш от страха не мог уснуть.
– Сударь! – снова окликнул он.
– Ну? – отозвался Гаврош.
– Что это такое – крысы?
– Это мыши!
Такое объяснение немного успокоило мальчика. Ему случалось видеть белых мышей, и их он не боялся.
– Сударь… – всё-таки заговорил он немного по годя.
– Ну?
– Почему у вас нет кошки?
– Была у меня кошка, а они её сожрали.
Мальчик снова затрясся от страха:
– Сударь!
– Ну?
– Кого сожрали?
– Кошку.
– Кто сожрал?
– Крысы.
– Мыши?
– Да, крысы.
Потрясённый рассказом про мышей, которые едят кошек, мальчик не унимался:
– Сударь, а нас они не сожрут?
– Не бойся, они сюда не пролезут. Да и я ведь тут. На, возьми меня за руку. Молчи и спи!
Гаврош протянул мальчику руку, и ребёнок, прижавшись к его руке, успокоился. Кругом всё затихло. Крысы разбежались от звука голосов. Вскоре они вернулись и опять затеяли возню, но мальчики уже ничего не слышали – все трое крепко спали.
А на дворе по-прежнему бушевала непогода; на пустынной площади было темно; изредка проходил патруль, в поисках бродяг заглядывал во все углы и закоулки, а слон стоял неподвижно и, казалось, был доволен тем, что приютил и обогрел трёх бездомных ребят.
Наутро Гаврош рано разбудил малышей, ловко извлёк их из брюха слона, кое-как накормил и ушёл, доверив их попечению улицы, которая воспитала и его самого. На прощание он сказал им:
– Я улепётываю, ребятки. Если не найдёте папы и мамы, приходите вечером сюда. Я накормлю вас и уложу спать.
Однако дети не вернулись. Возможно, их подобрал и отвёл в участок полицейский или же они просто затерялись в огромном, шумном Париже. Гаврош их больше не видел. Но часто, почёсывая голову, он говорил про себя:
«Куда это запропастились мои детки?»
ГАВРОШ ИДЁТ СРАЖАТЬСЯ
Весной 1832 года во Франции развернулись важные события. Французский народ – рабочие, ремесленники, весь трудовой люд не мог больше терпеть голод, нужду и притеснения правительства, состоявшего из богачей – корыстных банкиров и фабрикантов. В разных городах страны вспыхивали бунты. Их подавляли, но они немедленно вспыхивали в других местах. Париж тоже готовился к восстанию.
В трактирах и кабачках собирались рабочие, обсуждали события, читали воззвания. Часто слышны были такие разговоры:
– Нас триста человек, – говорил один рабочий, – каждый внесёт по десять су, это составит сто пятьдесят франков. На них мы купим пуль и пороха.
Через две недели нас соберётся тысяч двадцать пять, – заявлял другой. – Тогда уж можно помериться силами с правительством.
– Я ночей не сплю, готовлю патроны, – говорил третий.
Революционное настроение всё росло. Особенно сильно волновалось рабочее предместье Парижа – Сент-Антуан.
Это старое предместье, населённое, как муравейник, трудолюбивое, как улей, сердито гудело, ожидая взрыва. Париж напоминал пушку, когда она заряжена: довольно искры, чтобы грянул выстрел.
