Герман Банг - У дороги
Каждые четверть часа все по очереди повторяли его с особым выражением, поигрывая пальцами.
— Сногсшибательно.
— Не пора ли разбавить? — сказал Нильсен. «Шайка» разбавляла ломбер пивом и «женским полом».
— Я подцепил парочку «толстосумов», — объявил Нильсен.
— Толстосумов? Черт возьми, Нильсен, да неужели? — Белобрысые сдвинули шляпы еще дальше на затылки.
— Парочку престарелых толстосумов, братцы… Братцы застучали по столу пивными кружками во здравие удачливого ловца.
Вечером Нильсен с Кьером и Баем посмотрели «голые ножки», а потом вся «шайка» собралась на Вестербро.
Нильсен привел с собой нескольких розовощеких девиц, — они тянули шведский пунш и кокетливо похлопывали по пальцам «двух старичков-провинциалов».
Бай приговаривал: «Шикарно», — и щеголял другими словечками из времен своей армейской молодости.
Белобрысые быстро опьянели. Они несли какую-то невнятицу, повторяли:
— Эй, старые кабаны! — и трясли Бая и Кьера за плечи. Попойка продолжалась.
— Ну, сильны, старые хрычи!
— Прошу без рук. — После обильных возлияний Бай стал щепетилен.
…Что было потом, Бай не помнил. Лейтенанты вдруг куда-то исчезли с розовощекими девицами.
— Сбежали, — сказал Кьер.
— Господа, наверное, скучают в одиночестве… Дамочка не первой молодости подсела за их столик…
Прошла неделя.
По утрам Кьер занимался делами. Бай чаще всего спал.
Кьер возвращался, входил в комнату.
— Ты что, еще спишь? — удивлялся он.
— Да, неохота вставать, — отвечал Бай с дивана и протирал глаза. — Который час?
— Два.
— Значит, пора. — Бай поднимался. — Не диван, а гладильная доска, черт его дери. — У Бая затекали руки и ноги.
Потом он одевался.
Ему надо было выбрать надгробный памятник. Бай надумал купить памятник Катинке в Копенгагене.
Они побывали уже у трех или четырех каменотесов, но Бай все никак не мог выбрать.
Кьеру Уже изрядно надоело таскаться за Баем от одной надгробной плиты к другой.
— Конечно, это благородно, с твоей стороны, старина, очень благородно. Но, ей-богу, твоей ясене и так лежится неплохо.
Но Бай пришел далее в некоторое умиление, разгуливая среди цоколей с мраморными голубками и ангелочками.
Однако сегодня истекал последний день, пора было решаться.
Бай выбрал большой серый памятник — крест, две мраморные руки, которые встречаются в пожатье, и над ними мотылек — быстротечная жизнь.
Бай долго стоял перед памятником с изображением двух рук и мотылька.
— Красивая мысль, — сказал он и смахнул слезу двумя пальцами. — Вера, надежда и любовь.
Кьер не всегда понимал ход мыслей Бая, когда тот скорбел.
— Да, мысль недурна, — сказал он. Вечером они пошли в Королевский театр. После театра собирались заглянуть в Варьете.
— Нет, спасибо, с меня хватит, — сказал Кьер. — Протирать штаны в ожидании этих прохвостов.
И Кьер отправился домой.
Бай потащился в Варьете один. Черт побери, по крайней мере, никто не сможет сказать, что он остановился на полдороге.
Бай вошел в зал. Никого из шайки лейтенанта не было видно. Бай устроился на галерее и стал ждать.
— Спасибо, ничего не надо… стакан содовой.
Он смотрел сквозь табачный дым вниз на восемь девиц, которые кружком сидели на эстраде, и на зрителей.
— Черт подери, одни юнцы…
«Мошенники», — думал Бай. Он смотрел в зал, подперев щеку рукой.
— Одни юнцы, — повторил он снова.
В зале кричали, стучали тросточками: английская танцовщица энергично задирала юбки выше головы. Бай все эти вечера любовался задранными юбками.
Он почти со злостью глядел вниз, на беснующиеся тросточки.
— Есть от чего с ума сходить, — проворчал он.
Он потягивал содовую и смотрел вниз на восьмерку девиц, которые сидели рядком, точно сонные куры на насесте, и на юнцов, которые орали, чтобы убедить самих себя, что им весело…
Он прождал почти три четверти часа — шайка так и не явилась.
— Ну и пусть, может, оно к лучшему, что нет ни их, ни их розовощеких «кукол»…
А подцепить престарелую «девицу» он может и без их помощи.
Да еще эти двое мужланов обзывают их «старыми хрычами».
Бай посмотрел в дальний угол зала: двое юнцов кокетничали с двумя девицами. Одна была совсем молоденькая, свеженькая, с ямочками на щеках…
Молодой человек наклонился к ней и под покровом вуалетки украдкой сорвал с ее губ поцелуй.
Шайка все не приходила. Бай смотрел, как милуются два голубка, и в его душу закрадывалась горечь и обида…
— Черт побери, никого… Обобрали, и след простыл. Зал мало-помалу пустел. Поредела толпа внизу, парочки с галереи одна за другой исчезали на лестнице.
Дым и пивные пары тяжелой, плотной пеленой висели над столиками с недопитыми стаканами.
По галерее семенила взад и вперед только одинокая дама средних лет и искусительно кивала Баю.
В зале уже прикрутили лампы, а Бай все сидел, подперев голову ладонями, и смотрел в опустевший, грязный зал.
Потом чертыхнулся и встал.
Дама средних лет засуетилась у балюстрады:
— А вы все еще здесь, сударь…
— Катись к черту!
Весь запас своей злости Бай вложил в пинок, которым он наградил даму средних лет.
— Как вы смеете, — взвизгнула дама, — так обращаться с дамой… с домовладелицей!..
Кьер уже лежал в постели.
— Ну что, — спросил он, — весело было?
Бай стащил с ног сапоги.
— Они не пришли, — пробормотал он. — Подонки, — сказал Кьер.
Бай молча разделся.
Он еще немного полежал при свете. Потом погасил лампу.
— Захандрил, старина? — спросил Кьер.
— Да не то чтобы…
— Ну тем лучше… Спокойной ночи.
— Стареем мы, брат, — сказал Бай. — Да, — медленно повторил он. — В этом вся загвоздка…
Кьер повернулся в постели.
— Чушь, — сказал он. — Не принимай этого близко к сердцу, старина. Просто нельзя терять сноровку… И дело пойдет на лад, старина, — сказал он. — Да еще как пойдет.
Къер умолк. И вскоре захрапел. Но Баю не спалось. Полночи ему мерещился запах пива, и он ворочался с боку на бок.
На другой день Бай складывал чемодан, — из него выпала фотография Катинки, вложенная между двумя носовыми платками.
Ее положила туда фру Абель.
Она умиленно посмотрела на фотографию и обернула ее папиросной бумагой.
— Милочка, — сказала она. Луиса-Старшенькая; «моя единственная», обозлилась:
— Пф, может, еще дашь ему с собой музыкальный ящик. Чтобы наигрывал «мелодии милочки»…
У Луисы, «моей единственной», была дурная привычка передразнивать маму, когда что-нибудь было ей не по нраву.
Вдова молча положила портрет между двумя носовыми платками:
— Пусть увезет с собой частицу дома…
…Бай поднял портрет с пола и долго смотрел на него увлажнившимися глазами.
Семейство Абель встречало Бая на станции. В доме убрали, как перед праздником. Висели накрахмаленные занавески, пахло чистотой.
Бай восседал за столом на диване.
— В гостях хорошо, а дома лучше, — говорил он. — Дома, в родном гнезде.
Он пил и ел так, словно с самого отъезда у него во рту не было маковой росинки.
Фру Абель долго и любовно глядела на «нашего дорогого путешественника» и даже прослезилась.
Бай рассказывал о поездке.
— Театры, — говорила вдова.
— Разгар сезона…
— И памятник купил… бешеные деньги…
— Тут уж не приходится считаться, — говорила вдова. — Последний знак любви.
— Вот-вот, я так и сказал Кьеру… последний знак любви, — поддакивал Бай.
Луиса-Старшенькая изощрялась во все новых и новых сюрпризах.
— Не глядите, — приказала она и закрыла Баю глаза, а вдова тем временем снимала крышку с очередного блюда — рагу.
— Чего она только не наготовила, — с улыбкой сказала вдова. — Моя старшенькая.
— Все мы домашние животные, — сказал Бай. Он положил обе руки на стол и вкушал отдых с видом счастливого довольства.
Был октябрь. К приходу вечернего поезда на платформе собралось очень много народу. Пришла старушка Иенсен, пастор со своими домашними и мельничиха с дочерью.
Вдова Абель собиралась уезжать, чтобы устроить гнездышко для своей Малютки-Иды.
— Луиса приедет позже, — говорила вдова и стискивала ладонями голову своей «единственной». — Она у меня домоседка.
— Она приедет к самой свадьбе, — говорила вдова. Свадьбу должны были сыграть в доме «моей сестры, статской советницы».
— Там они обрели друг друга, — говорила вдова. Объявили о приближении поезда. Бай принес багажную квитанцию и билет.
— Он — мое провидение, — сказала вдова и закивала ему. За лугом показался поезд.
— Кланяйтесь Иде, — сказал старый пастор. — Мы будем думать о ней в день ее свадьбы.
