Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
Разумеется, вступление в войну против фашизма повлекло за собой установление относительного затишья внутри страны, временного перемирия, которое соблюдалось большинством политических группировок, несмотря на то что правительство производило бессовестную, хищническую распродажу национальных богатств. Нет, каким бы продажным ни было правительство, не время выступать против него, пока оно принимает участие в великом антигитлеровском походе, итог которого окажет решающее влияние на дело свободы во всем мире.
На первых порах утрата европейских рынков вызвала в торговых кругах полную растерянность. Встревоженные дельцы кинулись на черный рынок. Уголь, мыло, сигареты, керосин стали самыми дефицитными товарами, цены на текстиль, на сельскохозяйственные орудия и машины подскочили до рекордного уровня. Когда первое замешательство прошло, оказалось, что Бор-де-мер неплохо поживился. Да эта война — просто благословение божье! Пусть европейские олухи подольше лупят друг друга! Каждый мало-мальски толковый бизнесмен, каждый ловкий политик мог теперь в короткий срок сколотить приличное состояние. Само провидение послало им такого человека, как Леско: обзавелся шестью дюжинами костюмов и сотней пар обуви — и ему дела нет до того, как обирают народ акулы черного рынка. Этот щеголь гордо прохаживался под ручку со светскими дамами, о которых он до своего президентства и мечтать не смел! Хорохорился, пыжился да танцевал. Однажды главу государства видели чуть ли не в слезах перед «Хижиной Шукун», модным дансингом, который в тот вечер оказался закрытым. Жалобно хныча, он посадил под арест собственного сына — начальника своей личной охраны — за то, что он не предупредил хозяина ночного кабака о президентском визите. Складывая губы бантиком, диктатор день и ночь твердил:
— Моя политика — точное отражение политики Соединенных Штатов Америки!
Все труднее становилось сбывать кофе, хлопок, какао, сахар, бананы — даже в англосаксонские страны, этот единственно доступный в ту пору рынок. Но все упущенное наверстывали с лихвой из кармана крестьян... Чтобы добиться квоты на экспорт, нужны были крепкие кулаки. Любимчики президента, все как на подбор мулаты, фланировали по улицам и вели себя так, словно им сам черт не брат. Немецкие предприятия были закрыты, уволенные рабочие не могли найти работы, поскольку и другие компании, испугавшись падения сбыта, сократили производство. Безработица медленно, но неуклонно распространялась, как масляное пятно.
Итальянские коммерсанты, большей частью импортеры и розничные торговцы, чувствовали себя довольно спокойно; их не тронули, если не считать нескольких закоренелых приверженцев фашизма, слишком откровенно выражавших свои симпатии. Конечно, итальянцы старались не особенно лезть на глаза; они затаились, но торговали не хуже остальных, только через подставных лиц... Что касается рейнольдов, бонделей, гиршей и прочих тузов, их посадили в Фор-Насьональ, где они круглые сутки пировали, горланя «Хорст Вессель» и «Дейчланд, Дейчланд юбер аллес». Словом, немцы неплохо устроились! Они и в тюрьме продолжали служить «великой Германии», ведя под носом у тюремщиков фашистскую пропаганду, закидывая сети и улавливая в них прежних своих клиентов, попавших в стесненное положение. Играя на традиционных для гаитян антиимпериалистических чувствах, они старались вызвать ненависть к «западным плутократиям». Конечно, на удочку гитлеровской демагогии попадались лишь считанные единицы; но все же кое-кто из озлобленных мелких буржуа мечтал о победе вермахта; они ненавидели янки и их big stick[54], ненавидели лживую болтовню колониалистского Запада — и заучивали наизусть имена арийских генералов, с надеждой следя за подвигами Роммеля, пресловутого «лиса пустыни».
Безработица росла, атмосфера накалялась, а тупоумный выскочка Леско, окруживший себя мулатами, напомаженными и пустыми молодчиками, и ухом не вел. Наглое хвастовство своей светлой кожей, это типичное порождение колониализма, все больше распространялось в буржуазной среде; ведь только светлокожие получали доступ к государственным должностям. Как реакция на это ущемление в правах, возникали нелепые и опасные полурасистские теории, имевшие хождение в рядах мелкой буржуазии; псевдореволюционный «колоризм» стал эпидемической болезнью среди деклассированных элементов, среди недовольных и ущемленных. Были, конечно, и среди «колористов» честные патриоты и демократы, но главари антимулатского движения преследовали иные цели. Под пеплом идиотской «лескотической» политики разгорались традиционные распри прошлого века между либералами и националистами, а главная цель — отвоевание национальной независимости, попранной иностранцами, — отступала на второй план.
Недовольство росло. На мотив рекламной песенки «Ром и кока-кола», введенной в моду сестрами Андрюс, распевали:
На всех балах и пикниках,на всех, на всех приемахотважный Эйзенхауэрлишь кока-колу пьет!И хор подхватывал:Рузвельт — кока-колу!Черчилль — пепси-колу!Ачесон — соя-колу!А Леско — мочу!
Когда в какой-нибудь компании страсти разгорались особенно пылко, находились смельчаки, которые затягивали еще более крамольную песню, где все называлось своими именами:
Хэ ва! Хэ ва! Хэ ва!Застукали Леско,застукали Леско —он деньги воровал из казначейства!Семь раз, семь раз, семь разон попадался!
В следующих куплетах появлялись — примерно в тех же ситуациях — все члены правительства Леско...
В стране возник новый зоологический вид, так называемый «master of»[55]. Естествоиспытатели старательно описали его, отметив, что некоторые особи — в еще большей мере, чем хамелеон, — обладают способностью моментально менять окраску в зависимости от того, куда ветер дует. Вот некоторые характерные особенности «master of»: волосы тщательно прилизаны и напомажены; очки без оправы, на американский манер; в зубах короткая трубка; жевательная резинка; покрой пиджака подчеркивает гибкость позвоночника, голос гортанный, разговор сводится к звукоподражанию:
— Oah?.. Test?..
— A oh yâ!.. Schedule!
Таков был «master of». Здесь, пожалуй, следует пояснить, что в голове министра народного просвещения родился изумительный проект. Стремясь перестроить систему образования и кинуть кость мелкой буржуазии, страдающей от безработицы и нищеты, сей государственный муж решил скосить под корень весь преподавательский состав. Каждый учитель греко-латинской формации, не сумевший в короткий срок освоить теорию и практику воспитательных «тестов», подлежал немедленному увольнению.
Учительским кадрам начальной школы, коллежей и лицеев был нанесен страшный удар. Преподаватели с двадцатилетним, с тридцатилетним стажем были вышвырнуты на мостовую и заменены недоучками, прошедшими трехмесячные курсы при американских университетах. Философия прагматизма стала евангелием наших новаторов. Гнать в шею гуманитарных ослов! Латинский мир — и лучшее тому доказательство нынешняя война! — приходит в упадок из-за Гомера и Плутарха. Мыслить на американский лад или погибнуть! — таков был боевой клич. Смешивая обучение с осведомлением, этот р-р-революционный министр возвел метод «тестов» в ранг государственной политики, единственной основы новой культуры североамериканского типа.
— Где родился Наполеон — на Корсике, на острове Эльба или на острове Святой Елены?.. Ненужное вычеркнуть.
— Что более полезно — каучук или золото?
— Назовите имя американского адмирала, который в тысяча девятьсот пятнадцатом году принес на Гаити обещанные им Мир, Славу и Благоденствие...
Горе тому, кто не мог ответить коротко и определенно!..
Самыми крупными инкубаторами для выведения породы «master of» были Колумбийский и Йельский университеты. Магистров штамповали с молниеносной быстротой. Из уст в уста летели сенсационные сообщения:
— В Колумбии можно стать М. И. (читай: магистром искусств) за два с половиной месяца...
— Подумаешь! Я стал магистром наук за шестьдесят пять дней и шесть часов!
— А я — магистром искусств и бакалавром технических наук Йельского университета ровно за два месяца...
Начальник штаба гаитянской армии тоже не дремал. Дух американского практицизма проник и в ряды доблестных воинов. Так, перед военными парадами сей достославный полководец говорил своему адъютанту:
— Эй, бой, прикажи оседлать мою horse![56]
На «meetings»[57] в генеральном штабе, неутомимо жуя резинку, он бросал докладчикам:
