Гилберт Честертон - Возвращение Дон Кихота
– Конечно, мы не забыли имен, – брюзгливо сказал Иден.
– Как ни странно, – сказал судья, – именно их вы и забыли.
Снова все замолчали, только Хэнбери с Арчером грозно, почти громко глядели на судью, чей голос опять удивил собрание, ибо обрел свинцовую судейскую тяжесть.
– Применив научные методы к геральдике и генеалогии, мы обнаружили, что все обстоит не так, как думают непосвященные. Чрезвычайно малая часть нынешней знати может быть названа знатью в феодальном смысле слова. Те, кто действительно принадлежит к знати, бедны, неприметны и не относятся даже к так называемому среднему классу. В трех графствах, вверенных мне, аристократы не имеют ни малейшего права на знатность.
Он произнес это безжизненным и бесстрастным тоном, словно читал лекцию о хеттах. Быть может, тон был слишком бесстрастным и для лекции.
– Поместья они приобрели недавно, и такими способами, которые плохо согласуются с нравственностью, не говоря уж о рыцарстве. Мелкие дельцы и крючкотворы помогали им скупать выморочные и заложенные земли. Приобретая поместья, эти люди присваивали не только титул, но и фамилию древнего рода. Фамилия Иденов – не Имс, а Ивенс. Фамилия Сивудов – не Северн, а Смит.
При этих словах Мартышка Мэррел, с состраданием глядевший на бледное лицо, что-то вскрикнул и все понял.
Кругом стоял страшный шум. В крик он еще не слился, но все говорили разом, а выше, над ними, звучал твердый голос:
– В этой части графства претендовать на знатность могут лишь два человека, возница омнибуса и зеленщик. Никто не имеет права на звание armiger generosus[*], кроме Уильяма Понда и Джорджа Картера.
– Боже мой, старый Джордж! – воскликнул Мэррел и звонко рассмеялся. Смех его порвал путы, всю толпу охватил хохот, прибежище англичан. Даже Брейнтри вспомнил важную улыбку в «Зеленом Драконе» и улыбнулся сам.
Однако, как верно подметил Иден, король был лишен юмора.
– Не понимаю, – сказал он, – что здесь смешного. Насколько мне известно, он ничем не запятнал щита. Он не сообщался с вором, чтобы разорить праведника. Он не давал денег в рост, не прирезал поля к полю, не служил сильным, как пес, и не пожирал слабых, как ястреб. Но вы, кичащиеся перед бедным вашей родовитостью, а теперь – и рыцарством, кто вы такие? Вы живете в чужом доме, вы носите чужое имя, чужой герб на вашем щите и на ваших воротах. Ваша повесть – повесть о человеке, рядящемся в чужое платье. И вы требуете, чтобы я попрал правду ради ваших доблестных предков!
Смех улегся, шум усилился, и смысл его был ясен. Выклики слились в крик негодующей толпы. Арчер, Хэнбери и еще человек десять повскакивали со своих мест; но выше, над криками, звучал спокойный голос:
– Итак, запишем третий приговор, отвечающий на третий пункт иска. Три истца требовали власти над производством и повиновения рабочих. Мы рассмотрели дело. Они ссылаются на власть, но они не мастера. Они ссылаются на собственность, но ею не владеют. Они ссылаются на знатность, но они не дворяне. Все три иска признаны неосновательными. Мы их отвергаем.
– Так! – проговорил Арчер. – А до каких пор мы будем терпеть все это?
Шум утих, словно устал, и все глядели друг на друга, как бы спрашивая, что же будет дальше.
Лорд Иден неспешно поднялся, не вынимая рук из карманов.
– Здесь говорили о том, – сказал он, – что одного человека признали сумасшедшим. Мне очень жаль, но придется это повторить. Не пора ли кому-нибудь вмешаться?
– Пошлите за доктором! – дико закричал Арчер.
– Вы сами поддержали его, Иден, – сказал Мэррел.
– Все мы ошибаемся, – признал мудрый Иден. – Сумасшедший меня провел. Но дамам лучше бы всего этого не видеть.
– Да, – сказал Брейнтри. – Дамам лучше не видеть, чем кончились ваши клятвы верности.
– Кончилась ваша верность мне, – спокойно сказал судья, – но я верен вам, точнее – закону, которому присягал. Мне ничего не стоит сойти с трона, но здесь я обязан говорить правду, и мне безразлично, как вы ее примете.
– Вы всегда были актером, – сердито крикнул Джулиан Арчер.
Бледный судья улыбнулся странной улыбкой.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я не всегда был актером. Я был очень тихим, скучным человеком, пока не понадобился вам. Актером меня сделали вы, но пьеса ваша оказалась живее вашей жизни. Стихи, которые вы читали на этой самой лужайке, необычайно походили на жизнь. А как похожи они на то, что происходит теперь! – голос его не изменился, только речь потекла быстро и плавно, словно стихи были для него естественней прозы:
Я презираю все короны мираИ властвовать над стадом не хочу.Лишь злой король сидит на троне прочно,Врачуя стыд привычкой. ДобродетельДля знати ненавистна в короле.Его вассалы на него восстанут,И рыцарей увидит он измену,И прочь уйдет, как я от вас иду.
Он встал и показался выше, чем был до сей поры.
– Я больше не король и не судья, – вскричал он, – но рыцарем я остался! А вы останетесь лицедеями. Плуты и бродяги, где вы украли ваши шпоры?
Лицо старого Идена свела судорога, словно он неожиданно испытал унижение, и он сказал:
– Хватит.
Конец мог быть только один. Брейнтри угрюмо ликовал; сторонники его понимали так же мало, как противники, но издавали дерзкие выклики. Рыцари отвечали ропотом на призыв былого вождя, откликнулись лишь двое: из дальних рядов медленно, как принцесса, вышла Оливия и, бросив сияющий темный взгляд на предводителя рабочих, встала у трона. На белое, окаменевшее лицо своей подруги она смотреть не могла. Вслед за ней поднялся Дуглас Мэррел и, странно скривившись, встал по другую руку судьи. Они казались карикатурой на оруженосца и даму, державших щит и меч в достопамятный день.
Судья ритуальным жестом разорвал одежды сверху донизу. Пурпурная с черным мантия упала на землю, и все увидели узкий зеленый камзол, который он носил с самого спектакля.
– Я ухожу, – сказал он. – Большая дорога – место разбоя, а я пойду туда вершить правду, и это вменят мне в преступление.
Он повернулся к зрителям спиной, и дикий его взор с минуту блуждал у трона.
– Вы что-нибудь потеряли? – спросил Мэррел, глядя в полные ужаса глаза.
– Я все потерял, – ответил Херн, схватил копье и зашагал к воротам.
Мэррел смотрел ему вслед и вдруг побежал за ним по тропинке. Человек в зеленом обернул к нему бледное, кроткое лицо.
– Можно мне с вами? – спросил Мэррел.
– Зачем вам идти со мной? – спросил Херн не резко, а отрешенно, словно обращался к чужому.
– Неужели вы меня не знаете? – воскликнул Мэррел. – Неужели вы не знаете моего имени? Да, наверно, не знаете.
– О чем вы? – спросил Херн.
– Меня зовут Санчо Панса, – ответил Мэррел.
Минут через двадцать из парка выехал экипаж, как бы созданный для того, чтобы показать связь нелепицы с романтикой. Дуглас Мэррел побежал за какой-то сарай, появился оттуда на верхушке прославленного кеба, склонился, как вышколенный слуга, и пригласил господина войти. Но великому и смешному было суждено подняться еще выше: рыцарь в зеленом вскочил на коня и вскинул вверх копье.
Всесокрушающий смех еще затихал, как гром, а в озарении молнии немногим явилось видение, такое яркое, словно из гроба встал мертвец. Все было здесь – и худое лицо, и пламя бородки, и впалые, почти безумные глаза. Оборванный человек верхом на кляче потрясал копьем, над которым мы смеемся триста лет; за ним зияющей тенью, хохочущим левиафаном вставал кеб, словно его преследовал дракон, как преследует смех красоту и доблесть, как набегает волна сего мира; а с самой вышины тот, кто и меньше, и легче, жалостливо глядел на высокого духом.
Нелепица тяжкой ношей загромыхала за рыцарем, но ее навсегда смело и смыло страстное благородство его лица.
Глава 18.
ТАЙНА СИВУДСКОГО АББАТСТВА
Многие удивились, когда пророк, пришедший благословить, проклял и удалился. Но больше всех удивился тот, кого он не проклинал. Джону Брейнтри казалось, что законы каменного века выкопали и вручили ему, словно каменный топорик. Чего бы он ни ждал – феодальной ли мести, рыцарского ли великодушия – такого он услышать не думал. Когда он оказался самым средневековым из всех, ему стало не по себе.
Он растерянно взирал на завершение торжественного действа, когда вперед вышла Оливия. Тогда он застыл на минуту, собрался и с коротким смешком направился к пустому трону. Положив ей руки на плечи, он сказал:
– Ну вот, моя дорогая. Кажется, мы помирились.
Она медленно улыбнулась.
– Мне очень жаль, – сказала она, – что вы не примете его суда. Но я радуюсь всему, что нас помирило.
– Вы уж меня простите, – сказал Брейнтри. – Я только радуюсь, мне не жаль. Те, кто с ним, должны быть теперь со мной – то есть те, кто поистине с ним, как вы.
– Мне не так уж трудно быть с вами, – сказала она. – Мне было очень трудно без вас. Особенно когда вы проигрывали.
