Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев
– Я больше всего люблю ломбардские тополя и платаны, но я в этом плохо разбираюсь.
– Я тоже их люблю, однако мне нравятся и кипарисы и каштаны. Обыкновенные каштаны и конские. Но настоящих деревьев, дочка, ты не увидишь, пока мы не поедем в Америку. Вот тогда ты посмотришь, что такое белая сосна или желтая сосна.
– А мы их увидим, когда поедем путешествовать и будем останавливаться на всех заправочных и общественных станциях, или как там они у вас называются?
– Туристские лагеря, – сказал полковник. – Мы будем там останавливаться, только не на ночь.
– Мне ужасно хочется подкатить к общественной станции, шваркнуть об стол деньги и крикнуть: «А ну-ка, Мак, заправь машину и проверь масло!» – как это делают во всех американских романах и фильмах.
– Их называют заправочные станции.
– А что же тогда общественная станция?
– Общественные бывают не станции, а уборные. Куда ты заходишь, когда…
– А-а… – сказала девушка и покраснела. – Извини, пожалуйста. Я ужасно хочу научиться правильно говорить по-американски. Но, наверно, еще долго буду путать, как ты по-итальянски.
– Язык у нас очень простой. И чем дальше на Запад, тем он проще и яснее.
Gran Maestro подал завтрак, и хотя блюда были покрыты серебряными крышками, они почувствовали аромат жареной грудинки и почек, отдающий темным, приглушенным душком тушеных грибов.
– Выглядит это все просто чудно, – сказала девушка. – Большое спасибо, Gran Maestro. Хочешь, я буду разговаривать по-американски? – спросила она полковника. – А ну-ка, приятель, вали сюда! – произнесла она коротко, ткнув рукой, как рапирой. – Жратва мировая!
Gran Maestro ответил:
– Благодарю вас, сударыня.
– Как правильнее сказать: шамовка или жратва? – спросила девушка.
– Одинаково.
– А на Западе так разговаривали, когда ты был маленький? Что там говорят за завтраком?
– Завтрак подавал сам повар. Он бы сказал: «А ну-ка навались, сучьи дети, не то я вышвырну все на помойку!» – Мне это надо выучить и сказать у нас в имении. Как-нибудь, когда к нам приедет в гости английский посол со своей очень скучной женой, я подучу лакея сказать:
«А ну-ка навались, сучьи дети, не то я вышвырну все на помойку».
– Гость мигом вылетит как пуля, – сказал полковник. – Но опыт будет интересный.
– Научи, что мне сказать по-настоящему, по-американски этому рябому, если он, конечно, появится. Я тихонько шепну ему на ухо, будто назначаю свидание, как когда-то делали дамы.
– Это зависит от того, какой у него будет вид. Если очень кислый, ты ему шепни: «Что ж ты, Мак, ты же грозился набить мне рыло!» – Какая прелесть! – воскликнула она и повторила эту фразу, подражая Иде Люпино. – А можно мне это сказать Gran Maestro?
– Почему же нет? Gran Maestro!
Gran Maestro подошел и заботливо к ним наклонился.
– Эй, Мак! Ты ж грозился набить мне рыло! – резко выкрикнула девушка.
– Не отрицаю, – ответил Gran Maestro. – Благодарю, что вы мне так недвусмысленно об этом напомнили.
– Если этот тип придет и ты захочешь поговорить с ним, когда он позавтракает, шепни ему на ухо: «Утри бороду, Джек, она вся в яичнице, оправься и катись отсюда».
– Я запомню и поупражняюсь дома.
– А что мы будем делать после завтрака?
– Давай поднимемся наверх и поглядим на портрет при дневном свете, а вдруг он ничего не стоит, я хочу сказать – никуда не годится?
– Идем, – сказал полковник.
ГЛАВА 27
Полковник боялся застать наверху обычный для гостиницы утренний ералаш, но номер уже прибрали.
– Стань с ним рядом, – сказал он. А потом спохватился и прибавил: – Пожалуйста!
Она встала рядом с портретом, и он поглядел на них, откуда смотрел ночью.
– Никакого сравнения, – сказал он. – Я говорю не о сходстве. Сходство схвачено отлично.
– А разве ты хотел нас сравнивать? – спросила девушка, закинув голову; на ней был тот же черный свитер, что на портрете.
– Конечно, нет. Но прошлой ночью и на рассвете я разговаривал с портретом, словно это была ты.
– Вот это мило. Значит, от портрета была какая-то польза.
Они лежали на кровати, и девушка его спросила:
– Ты никогда не закрываешь окон?
– Нет. А ты?
– Только когда идет дождь. По-твоему, мы похожи друг на друга?
– Не знаю. Нам с тобой так и не удалось это проверить.
– Нам с тобой вообще не очень-то везет. Но мне все же повезло, раз я тебя знаю.
– Ну а что это тебе дало? – спросил полковник.
– Понятия не имею. Наверно, что-то дало, и мне лучше, чем другим.
– Верно! Этого и будем добиваться. Я, правда, не люблю ограничиваться малым, но иногда приходится с этим мириться.
– Что тебя огорчает больше всего на свете?
– Когда мне приказывают, – сказал он. – А тебя?
– Ты.
– Я не хочу тебя огорчать. Я не раз бывал последним сукиным сыном. Но еще никогда никому не причинял горя.
– Кроме меня, горе ты мое.
– Ладно, – сказал он. – Допустим.
– Спасибо, что ты это допускаешь. Ты сегодня добрый. Мне стыдно, что у нас так получается… Обними меня, пожалуйста, покрепче, и давай не будем говорить или думать о том, что все могло быть совсем иначе.
– А знаешь, дочка, это как раз одна из тех немногих вещей, которые я умею.
– Ты умеешь очень, очень много разных вещей. Не смей так говорить о себе.
– Ну да, – сказал полковник, – я умею наступать, я умею отступать, а еще?
– Ты все понимаешь в картинах, в книгах и в жизни.
– Ну, это наука нехитрая! Смотри на картины непредвзято, читай книги честно и живи, как живется.
– Не снимай, пожалуйста, мундира.
– Ладно.
– Ты всегда меня слушаешься, если я говорю «пожалуйста».
– Бывало, я слушался и без этого. – Не очень часто.
– Не очень, – признался полковник. – Пожалуйста – очень приятное слово.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
– Per piacere – это значит: сделай милость. Жаль, что не можем всегда говорить по-итальянски.
– Можем, но только в темноте. Хотя есть такие вещи, которые лучше звучат по-английски. «Я люблю тебя, моя последняя, настоящая и единственная любовь», – процитировала она. – «Когда сирень в последний раз цвела у нас в саду». «Из колыбели, вечно баюкавшей». «А ну-ка навались, сучьи дети, не то я выброшу все на помойку». Тебе больше нравится на другом языке, Ричард?
– Нет.
– Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.
– В этом случае «пожалуйста» лишнее.
– Я, того и гляди, сама стану лишняя. Если ты умрешь, ты, по крайней мере, не сможешь меня бросить.
– Ну, знаешь, это уже грубо, – сказал полковник – следи-ка за своим язычком.
– Я становлюсь грубой, когда ты грубишь, – сказала она. – Ты ведь сам хочешь, чтобы я была хоть немножко на тебя похожа.
– Я не хочу, чтобы ты хоть в чем-нибудь была не такая, какая ты есть. Я люблю тебя всей душой, окончательно и бесповоротно.
– Иногда ты умеешь говорить приятные вещи очень понятно. А что, если не секрет, вышло у тебя с женой?
– Она была женщина честолюбивая, а я слишком часто бывал в отъезде.
– Ты хочешь сказать, что она ушла от тебя из честолюбия, а тебя никогда не бывало дома из-за твоего ремесла?
– Вот именно, – сказал полковник, вспоминая прошлое почти без горечи. – Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта – как у первого зубрилы в школе.
– Что бы это ни значило, – сказала девушка. – Но не будем о ней говорить. Жаль, что я тебя о ней спросила. Ей, должно быть, очень обидно, что она с тобой не живет.
– Ничуть. С таким самомнением, как у нее, не обижаются, а замуж она вышла, чтобы примазаться к военной верхушке и приобрести связи, полезные для ее профессии или, может, для ее искусства. Она была журналисткой.
– Но это ужасные люди! – воскликнула девушка.
– Верно.
– Как ты мог жениться на журналистке и позволить ей этим заниматься?
– Я же говорил, что у меня в жизни бывали ошибки, – сказал полковник.
– Давай поговорим о чем-нибудь приятном.
– Давай.
– Нет, это ужасно! Как ты на это решился?
– Не знаю. Я бы мог тебе рассказать подробно, но давай лучше обойдем этот вопрос.
– Давай обойдем. Все-таки я не думала, что это так ужасно. А ты больше такой глупости не сделаешь?
– Клянусь тебе, нет.
– И ты с ней не переписываешься?
– Конечно, нет.
– Ты не расскажешь ей о нас с тобой, она не сможет об этом написать в газетах?
– Нет. Я этой стерве кое-что рассказал, и она об этом написала. Но дело было совсем в другой стране. И к тому же она умерла.
– Правда, умерла?
– Начисто и бесповоротно. Как Феб Финикийский. Но она сама еще об этом не знает.
– А что, если бы мы с тобой гуляли по Пьяцце и ты бы ее встретил?
– Я бы посмотрел на нее в упор и не заметил. Пусть знает, что умерла.
– Большое спасибо, – сказала девушка. – Ты ведь понимаешь, как трудно неопытной девушке справиться с другой женщиной или с памятью о другой женщине.
– У меня нет другой женщины, – сказал полковник, и глаза у него от невеселых воспоминаний стали злые. – И нет памяти о другой женщине.
