Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
Потому я и нужен им на совещаниях — дело может оказаться очень грязным, и кто-то должен выгребать, а поскольку комнату для персонала открывают только на время совещаний, им нужен там такой, который не проболтается о том, что происходит. Как раз я. Я занимаюсь этим давно — протираю, промокаю, стряхиваю, и в этой комнате, и в прежней, деревянной, в старом корпусе, — что персонал меня даже не замечает; я кручусь, а они смотрят сквозь меня, как будто меня нет — если бы я не пришел, они заметили бы только, что между ними не плавает в воздухе ведро и губка.
Но на этот раз, когда я стучу в дверь, старшая сестра выглядывает в глазок, глядит на меня в упор и не отпирает дольше обычного. Лицо ее приняло нормальную форму, сильное, мне кажется, как всегда. Остальные размешивают сахар в чашках, стреляют сигареты, как заведено у них перед каждым совещанием, но чувствуется, что все напряжены. Сперва я подумал, из-за меня, потом вижу, что старшая сестра даже не села, даже не потрудилась взять чашку кофе.
Она пропускает меня в щель, снова буравит меня обоими глазами, когда я прохожу мимо, потом закрывает дверь, запирает, круто поворачивается и опять смотрит. Понятно, подозревает меня. Я думал, она так расстроилась из-за непослушания Макмерфи, что ей будет не до меня, но вид у нее невозмутимый. Голова ясная, и она думает, как это мистер Бромден услышал, что острый Макмерфи велит ему проголосовать, поднять руку. Она думает, как это он догадался положить тряпку и сесть рядом с острыми перед телевизором. Больше никто из хроников этого не сделал. Она думает, не пора ли немного проверить нашего мистера вождя Бромдена.
Поворачиваюсь к ней спиной и лезу с губкой в угол. Поднимаю губку над головой, показываю всем в комнате, что она покрыта зеленой слизью и что работа у меня тяжелая; потом опять наклоняюсь и тру пуще прежнего. Но сколько ни усердствую, как ни притворяюсь, будто забыл о сестре, все равно чувствую, что она стоит у двери и сверлит мне череп, кажется, сейчас просверлит насквозь, сейчас не выдержу и закричу, во всем признаюсь, если она не перестанет дырявить меня глазами.
Тут она спохватывается, что на нее саму смотрят — весь персонал. И как она про меня гадает, так же они гадают про нее — что она сделает с этим рыжим пациентом. Ждут, что она скажет про него, — им дела нет до какого-то дурака индейца, стоящего в углу на четвереньках. Они ждут, и она перестает смотреть на меня, берет чашку кофе, садится и размешивает сахар, осторожно, чтобы ложка, не дай бог, не задела чашку.
Начинает доктор.
— Ну что, друзья, не пора ли нам пора?
Он улыбается через плечо молодым врачам, а те попивают кофе. Старается не глядеть на старшую сестру. Она сидит так тихо, что он нервничает и ерзает. Он хватает свои очки, надевает, чтобы посмотреть на часы, потом заводит часы и одновременно говорит:
— Четверть. Давно пора начать. Так. Это совещание, как большинству известно, созвала мисс Гнусен. Перед собранием терапевтической группы она позвонила мне и сказала, что, по ее мнению, Макмерфи вызовет в отделении беспорядки. Отличная интуиция — в свете того, что произошло несколько минут назад, — вам не кажется?
Перестал заводить часы — заведены уже так, что еще один поворот, и они разлетятся по всей комнате; сидит, улыбается циферблату, барабанит по руке розовыми пальчиками, ждет. На этом месте обычно она берет руководство совещанием на себя, но сейчас молчит.
— После сегодняшнего, — продолжает доктор, — никто не станет утверждать, что мы имеем дело с обыкновенным человеком. Определенно нет. Он является фактором беспорядка, это очевидно. И… Э-э… Как мне кажется, цель нашей беседы — решить, какие действия мы предпримем в отношении больного. Насколько я понимаю, сестра созвала совещание — поправьте меня, если я заблуждаюсь, мисс Гнусен, — чтобы мы с вами обсудили ситуацию и выработали единое мнение о том, как нам поступить с мистером Макмерфи.
Он смотрит на нее искательно, но она по-прежнему молчит. Она подняла лицо к потолку — скорее всего ищет грязь — и, можно подумать, не слышала ни слова.
Доктор поворачивается к молодым врачам, которые сидят рядком в другом конце: все закинули правую ногу на левую, у всех на правом колене чашка кофе.
— Я понимаю, друзья, вы еще не успели поставить ему диагноз, однако вы имели возможность наблюдать его в деле. Что вы думаете?
Вздергивают головы. Ловко их прищемил. Переводят взгляд с него на старшую сестру. Непонятно даже, как за несколько минут она забрала прежнюю власть. Только сидела, улыбалась в потолок и молчала, но опять она — главная, и опять все вспомнили, с кем здесь надо считаться раньше всего. Если эти ребята выступят неудачно, стажироваться им дальше в Портленде, в больнице для алкоголиков. Заерзали, как доктор.
— Да, он определенно вносит элемент беспорядка. — Первый стажер решил сыграть наверняка.
Они все попивают кофе и думают. Потом вступает следующий:
— И может представлять собой реальную опасность.
— Верно, верно, — говорит доктор.
Молодой решил, что он на правильном пути, и продолжает.
— Причем немалую опасность, — говорит он и наклоняется вперед. — Нельзя забывать, что этот человек совершал насильственные действия единственно для того, чтобы быть переведенным из колонии в относительно комфортабельные условия больницы.
— Намеренно совершал, — вставляет первый.
А третий бормочет:
— Конечно, сама природа этого умысла свидетельствует о том, что он просто хитрый мошенник, а отнюдь не душевнобольной.
Он оглядывается — как она к этому отнеслась? — И видит, что она не шевелится и вообще не подает признаков жизни. Зато остальные уставились на него сердито, как будто он сказал ужасную грубость. Он видит, что хватил через край, хочет обратить все в шутку и хихикает:
— Ну, знаете: тот, кто идет не в ногу, слышит другой барабан.
Но поздно. Первый молодой ставит чашку, достает из кармана трубку величиной с кулак и поворачивается к нему.
— Скажу откровенно, Алвин, — говорит он третьему, — ты меня разочаровал. Даже если не читать историю его болезни, достаточно присмотреться к тому, как он ведет себя в отделении, — и сразу станет ясна вся нелепость твоей догадки. Этот человек не просто очень и очень болен, но, на мой взгляд, еще и потенциально агрессивен. Мне кажется, именно это беспокоило мисс Гнусен, когда она созвала нас на совещание. Неужели ты не распознал классический тип психопата? Более ясной картины я не видел. Этот человек — Наполеон, Чингисхан, Аттила.
Второй поддерживает его. Он вспоминает слова сестры о буйном отделении.
— Роберт прав, Алвин. Ты видел, как он сегодня вел себя? Когда один его план провалился, он вскочил с кресла и готов был пустить в ход кулаки. Скажите нам, доктор Спайви, что говорится в его деле о хулиганских проявлениях?
— Явные нелады с дисциплиной и властями.
— Вот. Документы свидетельствуют, что он неоднократно и на деле проявлял враждебность к людям, олицетворяющим власть, — в школе, на военной службе, в тюрьме! И, по-моему, его действия после этого скандального голосования недвусмысленно показывают, чего ожидать в дальнейшем. — Он замолчал, нахмурясь, заглянул в трубку, потом вставляет ее в рот, зажигает спичку и с громким хлопком всасывает пламя в чашечку. Раскурил трубку и сквозь желтое облако дыма бросает взгляд на старшую сестру; молчание ее он, наверно, принял за знак согласия, потому что продолжает еще бойчее и увереннее: — задумайся на минуту, Алвин, и представь себе, — голос у него ватный от дыма, — представь, что будет с любым из нас, окажись мы в индивидуальной терапии с глазу на глаз с мистером Макмерфи. Представь, что вы с ним подошли к чему-то сокровенному и болезненному, и тут он решает, что с него хватит — как он выразится? — «Хватит дурачку студенту во мне копаться». Ты говоришь ему, что он не должен относиться к тебе враждебно, а он тебе отвечает: «Пошел ты…» Ты просишь его успокоиться — разумеется, внушительным тоном, — и тут этот стокилограммовый ирландский детина, этот рыжий психопат, бросается на тебя прямо через стол. Готов ли ты да и любой из нас, если на то пошло, к такому повороту в беседе с мистером Макмерфи?
Он вставляет свою громадную трубку в угол рта, растопыривает пальцы на коленях и ждет. Все вспоминают толстые красные руки Макмерфи, его кулаки в шрамах и шею, ржавым клином выходящую из выреза майки. От этих воспоминаний стажер Алвин становится бледным — словно желтый табачный дым, который выдувал на него товарищ, осел на его лице.
— Так вы считаете, что разумнее, — спрашивает доктор, — отправить его в буйное?
— По крайней мере безопаснее, я считаю, — отвечает молодой с трубкой и закрывает глаза.
— Боюсь, что должен взять свои слова назад и присоединиться к Роберту, — говорит им Алвин, — хотя бы ради самосохранения.
Все смеются. Успокоились немного: придумали план, который ей по вкусу. Все отпивают кофе, кроме парня с трубкой, у него с ней большие хлопоты, трубка то и дело гаснет, он чиркает спичками, сосет, пыхает, шлепает губами. Наконец она раскурилась, как ему надо, и он, немного гордясь, говорит:
