Рюрик Ивнев - Юность
— А я терплю — и успокойся.
— Я и не волнуюсь.
— Ах, Вера, не мешай мне. Теперь я буду переодеваться. Выход свободен.
— Хорошо, хорошо, только, пожалуйста, когда будешь, готов все-таки покажись. Я поправлю. Я уверена, что ты, как следует, не сумеешь.
Боря торопливо одевается. На нем костюм турчанки. Газовая чадра. Немного фантастично, но ведь это маскарад. Зеркало отражает красивое, немного даже восточное, очень измененное Борино лицо. Я, кажется, доволен собой. Еще губы немного подкрасить. Теперь, совсем мило. Пусть Верочка гордится, а не нападает. Желтые шелковые шаровары, бархатный лиф. Темный парик. Нет, теперь совсем хорошо.
— Вера, теперь можешь войти.
— Ах, утенок, ах глупыш. Ты знаешь, правда, недурно, только вот здесь сбоку подобрать, вот так, эти перчатки не годятся, вот эти возьми. Ты только шагаешь как-то странно.
— Вот злючка. Мне хочется тебя поколотить.
— Потом, потом, после маскарада. Да, милая, курицу, котлетку спрячь и макароны.
— А ужин? Ведь там же ужинают.
— Да, но я, может быть… Так, на всякий случай, Вера.
Хорошенькая турчанка поднимается по красной лестнице в 3-й этаж. Уже двенадцатый час, но съехались не все. Борю обступают, засматриваются, высказывают предположения.
— Кто такая?
— Милая.
Боря молчит, боясь выдать себя голосом.
— Елена Александровна, Елена Александровна.
Боря чуть не поцеловал руку Грановской и не выдал себя.
Вот уютный кабинет Грановской.
— Елена Александровна, только вам откроюсь, ради Бога не выдавайте.
— Нет, что вы это первое условие, но я вас все-таки не узнаю. Ах, Борис Арнольдович, как я рада вас видеть, ведь я вас очень люблю.
— Я тоже, Елена Александровна. Мне как-то легко с вами. Как редко с кем.
— Ну, вот будем друзьями.
Пестрые материи, лоскутки, шелест шелка, разноцветные фонарики, шуршащие ленты серпантина и смесь сильных духов — все это кружит голову, волнует.
— Прелестная турчанка позвольте предложить вам руку.
— Нет.
— Что нет?
— Не хочу.
— О, как строго. — Новиков в смокинге, гладкий, выбритый, не напоминающий своим видом своих стихов отходит от Бори. — Какая строгая.
— Вы куда?
— Ах, кого я вижу.
— Ведь я вас узнаю.
— Да, нет, это не та.
— Она меня хотела завлечь в комнату Алексея Кузьмича и зацеловать, но там был он, понимаете?
— Я хочу есть.
— Идемте, в столовой расставлено.
— Горячее? Это остроумно.
Боря слушает против воли отдельные доносящиеся фразы, стоя в углу, но весь он в другом, в новом. Он чувствует, что вся прежняя жизнь, всё прежнее — это только так, опыт, проба пера, репетиция. Главное, несомненно, впереди. Вот оно — это главное. Это главное — юноша, гимназист, немного скучающий. Не пресыщено, а с наивно скучающим видом рассматривающий туалеты. Бледное лицо, без румянца, совершенно темные глаза, брови и необыкновенный рот. В чем его необыкновенность — это трудно сказать, но Боря знает, что сейчас — это самое необычайное и самое прекрасное. Неужели не подойдет? Это должно быть. Хотя бы одна минута, а потом смерть. Смерть? Белый снег и золотой крест, нет, нет, смерти не надо, а так просто минута и потом…
Дама подходит первая.
— Это не принято, но на маскараде… Вы вероятно, в первый раз?
— На маскараде?
— Да.
— Вы ясновидящая?
— Нет, просто наблюдательная.
— Да, да, конечно. Впрочем, это не трудно узнать. Вот вы, вероятно, не в первый?
— Я?
Пауза.
— Нет, я тоже в первый.
Пауза.
— Вы хотите меня уколоть?
— У меня нет булавки.
— Ах, это отдает 6-ым классом гимназии.
— Что же? Я недалеко. Я только в 7-ом.
— Вот видите, мы нашу дружбу начинаем хорошо.
— Дружбу? Почему дружбу?
— Так, я хочу.
— Почему эта честь выпала на мою долю? Вы смеетесь?
— Нет, серьезно. Это невозможно объяснить. Это происходит как-то так. Вероятно, вы несносны.
— Вы ведь не знаете моей фамилии?
— Не знаю.
— Алеша Карцев.
— Так и называть?
— Так и называйте.
— Это очень мило.
— Вы не как все. Вы мне нравитесь.
— Ого, я уже победила.
— Нет, я серьезно. Хотя на маскараде серьезным не полагается быть, но нет, нет, самое лучшее быть несерьезно серьезным.
— У вас сильные духи.
— А вы не любите?
Нет, ничего.
— Боре кажется, что все умерло, выгорела земля или замерзла, что сейчас все равно, и только жил один Алеша Карцев, нет, не Алеша Карцев, не мундирчик с белыми (в них, в этих пуговицах, 22 турчанки хорошеньких и влюбленных) и один только поцелуй. Сюда идут. И это приятно, что сюда войдут, и надо будет делать безразличные лица. Дверь коридора полуоткрыта. Два темных домино. Золотой лорнет.
— Ах, не мешайте им. Прелестная турчанка соблазняет юного славянина.
Алеша так свирепо смотрит на золотой лорнет. Выпячивает свое гимназическое:
— Проваливайте.
— Ах, совсем как большой. — Борис сжимает его руку, и сейчас — так хорошо.
Когда вспоминается прошлое, становится неприятно. Зачем оно? Лучше бы сразу вот это и на всю жизнь. Боря что-то вспоминает, будто просыпается. Ведь это не настоящее, турчанка, газ, и тогда что… после? Белый снег и золотой крест? На Алешину руку упала одна слеза и такая горячая.
— Турчанка, я даже забыл, как вас зовут. Что с вами? — И это говорится так ласково, как может говорить только неиспорченный нежный юноша.
— Меня зовут Верой. — Какая гадость! Опять ложь. Хочется просто скинуть этот дурацкий турецкий наряд, сорвать все с себя, и сказать: «Бери, каким есть», — но не надо лжи.
— Верочка! Что с вами. Не надо плакать.
Это Боря говорил так, когда-то в детстве, сестре, а теперь…
— Господа, пожалуйста, ужинать. Просим всех в столовую. Маски снимайте, теперь уже можно.
— Я не хочу, не хочу. Скорей домой. Верочка, должно быть, спит, а я буду есть курицу и котлеты с макаронами.
— Ольга Константиновна. Мне остался крест золотой, белый снег, а кровь будет.
— Борис Арнольдович, не надо.
— Нет, почему это? Вы помните Карлушу? Он был такой веселый. Он бы и теперь, если бы не…. Это хорошо, что все прошло. Мы будем обо всем говорить, начнем с самого начала.
— Нет, у меня нет начала, я не хочу ничего. У меня теперь одно и безнадежное…
— Совсем?
— Я, думаю, но, конечно, я надеюсь. Ему… ну он, совсем еще… в 7 классе…
— Военного?
— Нет, гимназии.
— Я не люблю такую погоду. Хотите кататься, я теперь часто катаюсь, но холодно. Вообще, я стала зябкой.
— Я к вам еще приду, если…
— Если?
— Если не…
— Как? Настоящая турчанка?
— Ну, конечно, конечно. Нет, я шучу. — Алеша улыбается.
— Я знаю, что вы шутите. — Боря опять в дамском. Закутан. Перила набережной тусклые и холодные.
— Должно быть, скоро будет таять.
— Да, скоро. Мне хочется вам сознаться во всем, во всем, я для этого вас вызвала. Теперь так: или все или ничего. Я не могу продолжать, как прежде. Я не совсем понятно говорю, может быть лучше написать?
— Нет, говорите.
— Я не турчанка.
— Я знаю, ведь вы…
— Да, да, но и не.
— Не?
— Вы поняли?
— Нет.
Боря кутается в манто. Совсем по-женски. Смотрит на снег, потом на вечернее небо и лицо бледное вдруг опечаливается.
— Почему вы так меняетесь, почему?
— Меняюсь? Потому что я не настоящий или «щая», как хотите.
— Это мучительно, я все-таки к вам привязан, вы задаете загадки. Мне холодно.
— Да, да об этом лучше написать.
Вот лицо Алеши: темные глаза, высокий лоб, волосы мягкие — все это дополнено любящим (очень сильно любящим) воображением. Это карточка, обыкновенная, матовая. На обратной стороне написано: «Милой турчанке — Бобби другу. А Карцев».
В Бориной комнате солнце, письменный стол завален учебниками и программами, программы испачканы карандашом и углы стерты. Трудно готовиться к экзаменам. Окно очень большое и солнце. Это так редко. И карточка на столе.
— Это ты так занимаешься.
— Ах, Вера, нельзя так, неожиданно?
— Покажи, новое увлечение?
— Нет, нет.
— Как хочешь. Мне не интересно.
— Верочка, не сердись. Я покажу, но… ты не так относишься, это слишком нежное чувство.
— Не надо. Не надо.
Пауза.
— Я заметила, что Павел Иринархович изменился.
— Как?
— Он всегда был спокойным. Даже слишком. Теперь — нет. Что-то произошло, должно быть.
— Я ничего не заметил. Я редко с ним говорю. Он какой-то холодный. Я не могу привыкнуть.
— Вот его карета.
— Он один?
— Вероятно.
— Верочка. Мне жаль, что у вас расстроилось.
— Ах. Глупости. Ты совсем ребенок. Я здорова, здорова совсем, и в этом я не виновата.
— Я не про здоровье.
