Теодор Фонтане - Пути-перепутья
Извозчик хлестнул своего одра, после чего они въехали на пологую Бергштрассе, на одной стороне которой расположилось старое кладбище св. Иакова, уже переполненное и потому закрытое, а насупротив выстроились высокие доходные дома.
Возле последнего дома стояли бродячие музыканты, муж и жена, судя по виду. Жена даже что-то пела, но порывистый ветер уносил все звуки в гору, и лишь отъехав шагов на десять, а то и больше от бедной певицы, Бото смог разобрать мелодию и текст. Песня была та самая, которую они так весело и беззаботно распевали втроем, когда ходили в Вильмерсдорф. Бото встал на сиденье и оглянулся, словно его кто окликнул. Но музыканты стояли к нему спиной и ничего не видели, зато смазливая горничная, протиравшая окно, без сомнения, отнесла ищущие взгляды молодого офицера на свой счет: она кокетливо взмахнула тряпкой, перегнулась через подоконник и задорно подхватила:
Я помню все,Ты спас мне жизнь однажды,Но ты, солдат,Ты помнишь ли меня?
Бото закрыл лицо ладонями, упал на сиденье и отдался нахлынувшему чувству, в котором смешалась беспредельная сладость и беспредельная боль. Разумеется, боль пересилила и лишь тогда отпустила сердце, когда город остался позади, а далеко на горизонте, в синей полуденной дымке завиднелись Мюггельские горы.
Наконец они подъехали к новой территории кладбища св. Иакова.
- Прикажете подождать?
- Да. Только не здесь. Внизу, возле «Роллькруга», А если еще застанете там музыкантов… вот, передайте это бедной женщине.
Глава двадцать вторая
Старичок, копавшийся возле кладбищенских ворот, взял на себя обязанности проводника и привел Бото к могиле фрау Нимпч, очень ухоженной: там был высажен плющ, между его побегами стоял горшок с геранькой, а к железной подставке был прикреплён венок из иммортелей. «Ах, Лена, Лена,- вздохнул Бото.- Узнаю тебя… Я запоздал». И, оборотись к стоящему рядом старичку, он спросил:
- Народу было немного?
- Да, немного.
- Трое-четверо?
- Если точно, так четверо. Ну и, само собой, наш старый пастор. Он прочитал всего одну молитву, была там такая рослая дама средних лет, сорок или около того, она все плакала. И молоденькая была. Она теперь каждую неделю приходит, вот гераньку принесла в прошлое воскресенье. Еще она хочет камень заказать, какие сейчас в моде: полированный, с именем и датой.
Затем, с профессиональной деликатностью могильщика, старик отошел в сторонку, а Бото повесил свой венок из иммортелей поверх Лениного, второй же - плющ и белые розы - положил как ободок вокруг горшка с геранькой. Он постоял немного еще, разглядывая скромную могилу и вспоминая добрую старушку, и побрел к выходу. Старик, вернувшийся между тем к прерванной работе, снял шапку и долго глядел Ринекеру вслед, недоумевая, с какой стати этот знатный господин,- а в том, что он знатен, у старика после прощального рукопожатия не осталось никаких сомнений,- с какой стати он приходил на могилу к простой старой женщине. «Не иначе, тут что-то есть. И извозчика отпустил, надо же». Но сколько-нибудь разумное объяснение не подвертывалось, и, чтобы как-то выразить свою признательность, старик взял стоящую поблизости лейку, подошел сперва к небольшой водонапорной колонке, а оттуда к могиле фрау Нимпч и полил чуть побуревший на солнцепеке плющ.
Бото же вернулся к экипажу, поджидавшему его перед «Роллькругом», сел и, час спустя, был уже на Ландграфенштрассе. Извозчик проворно спрыгнул с козел и распахнул перед ним дверцу.
- Возьмите,- сказал Бото.- А это - сверх уговора. У нас получилась почти что загородная прогулка.
- Почему же «почти»?
- Понимаю,- рассмеялся Бото.- Вероятно, надо прибавить?
- Да, не мешало бы… Премного благодарен, господин барон.
- Только уж тогда подкормите вашего одра. Прямо душа болит на него глядеть.
Он поклонился и взбежал по лестнице.
Квартира встретила его тишиной, даже из прислуги никого не было: все знали, что он об эту пору всегда сидит в клубе. Точнее, с того дня, как уехала Кете. «Вот ненадежный народ»,- пробормотал Бото себе под нос и сделал грозное лицо. Вообще же ему было приятно одному, и никого не хотелось видеть. Он перешел на балкон - посидеть и помолчать в тиши. Но под приспущенной маркизой нечем было дышать, да еще длинные сине-белые фестоны совсем закрывали доступ воздуху, поэтому Бото снова встал и поднял маркизу. Это помогло. Потянуло свежим ветерком, дышать стало легче, и, подойдя к балюстраде, он залюбовался видом лесов и полей и куполами Шарлоттенбургского замка - изумрудная медь облицовки так и горела под лучами полуденного солнца.
«А ведь за Шарлоттенбургом - Шпандау,- сказал Бото самому себе.- А за Шпандау насыпь, а по насыпи проложена железная дорога до самого Рейна. А по железной дороге идет поезд, в нем много вагонов, и в одном из них сидит Кете. Интересно, как она сейчас выглядит? Должно быть, прекрасно, как же ей еще выглядеть! Интересно, о чем она будет говорить? Должно быть, о всякой всячине, пикантные курортные сплетни, еще, пожалуй, туалеты госпожи Залингер и что Берлин - лучшее место в мире. Неужели же я не должен радоваться ее возвращению? Такая хорошенькая, такая молоденькая, такая счастливая, такая веселая! Да я и радуюсь. Только пусть не приезжает сегодня. Ради бога, сегодня не надо. Впрочем, с нее станется, недаром три дня от нее нет ни звука, а она обожает всякие неожиданности».
Мысли его текли еще некоторое время в этом направлении, потом перед внутренним взором Бото встали другие, картины, и воспоминания прошлого вытеснили из души образ Кете: сад Дёрров, прогулка в Вильмерсдорф, поездка в «Ханкелев склад». Это был последний удачный день, последний счастливый час… «Она, помнится, говорила, что волос связывает, слишком прочно связывает, вот почему она не хотела и не соглашалась. А я? Я-то почему настоял? Ничего не скажешь, существуют такие непостижимые силы, такие флюиды, рожденные то ли небом, то ли преисподней… И вот я связан и не могу освободиться. Ах, какая она была милая и ласковая в тот день, когда мы были еще одни и не боялись, что нас спугнут! Не могу забыть, как она стояла в высокой траве и, наклоняясь то влево, то вправо, рвала цветы. Цветы и до сих пор у меня. Но с этим пора покончить. К чему мертвые сувениры, они лишь причиняют ненужное беспокойство, а если их когда-нибудь увидит посторонний глаз, они могут спугнуть мое маленькое счастье и нарушить семейный мир».
Он встал с места, пересек всю квартиру и очутился в своем кабинете, выходящем окнами во двор. Солнце заглядывало сюда лишь по утрам, сейчас же комната тонула в глубокой тени и встретила Бото приятной прохладой. Он сразу подошел к изящному бюро, сохранившемуся еще с давних, холостяцких времен. Эбеновые ящички бюро были инкрустированы серебряными гирляндами и прочими узорами. В центре находился увенчанный двускатной кровлей и украшенный колоннами грот для хранения ценностей, а в заднюю стенку грота был встроен потайной ящичек, запираемый с помощью пружины. После нажатия пружины крышка с шумом откинулась, и Бото извлек перевязанную красной ниткой пачку писем. Поверх писем, как бы в виде приложения, лежали цветы, о которых Бото только что вспомнил. Он взвесил пачку на руке, развязал красную нить: «Много радости, много горя. Пути-перепутья. Старая песня».
Он был один и мог не опасаться неожиданностей, но все же чувствовал себя не совсем уверенно, а потому для верности запер дверь. Лишь после этого он взял из пачки верхнее письмо и начал читать. Оно было написано за день до прогулки в Вильмерсдорф. С глубоким умилением разглядывал Бото места, подчеркнутые карандашом при первом чтении. «Чиренок… алея». Эти милые ошибки ласкают глаза больше, чем вся орфография мира. А какой разборчивый почерк! И как умно и лукаво она пишет! В ней счастливо сочетались противоречивые свойства - она была и разумной и страстной одновременно. Все, что она ни говорила, свидетельствовало о силе характера и глубине чувства. Бедная образованность, далеко тебе до Лены!
Тут Бото взял из пачки второе письмо, надумав перечитать все - с первого до последнего. Но от чтения больно заныло сердце. «К чему? К чему воскрешать и пробуждать то, что мертво и должно оставаться мертвым. Это следует уничтожить, быть может, вместе с предметами воспоминаний исчезнут и сами воспоминания».
Приняв твердое решение, Бото встал из-за стола, отодвинул в сторону каминный экран и склонился к очагу, чтобы сжечь там письма. Медленно-медленно, словно желая надолго растянуть чувство сладкой боли, он начал бросать письма в камин, предавая огню листок за листком. Напоследок в руках у него остался только букет. Задумчиво разглядывая его, Бото думал сперва по отдельности сжигать каждый цветочек, для чего пришлось бы развязать волосок. Но вдруг, охваченный суеверным страхом, он отправил весь букет следом за письмами.
