Герберт Уэллс - Киппс
— Если только я могу быть вам полезен, — сказал Филин.
— Да ведь вы человек занятой…
— Не так уж я занят. И знаете, с вами — это ведь очень интересный случаи. Я отчасти поэтому и заговорил и вызвал вас на откровенность. Молодой человек, с живым нравом, с деньгами и без всякого жизненного опыта.
— То-то и оно, — подтвердил Киппс.
— Я и подумал: дай-ка я погляжу, из какого он теста сделан, и, должен признаться, мне редко с кем доводилось беседовать с таким интересом…
— Я вроде с вами не так стесняюсь, не боюсь говорить, — сказал Киппс.
— Рад. Весьма рад.
— Мне нужен настоящий друг. Вот что… если говорить начистоту.
— Дорогой мой, если я…
— Да. Но только…
— Я тоже нуждаюсь в друге.
— Право слово?
— Да. Знаете, дорогой мой Киппс… вы позволите называть вас так?
— Ну ясно!
— Я и сам довольно одинок. Вот хотя бы сегодняшний наш разговор… Я уже давным-давно ни с кем не говорил так свободно о своей деятельности.
— Да неужто?
— Представьте. И, дорогой мой, если я могу как-то направить вас, помочь…
Филин широко улыбнулся доброй, прочувствованной улыбкой, глаза его заблестели.
— Дайте руку, — сказал глубоко взволнованный Киппс, и оба они поднялись и обменялись крепким, сердечным рукопожатием.
— Какой же вы добрый! — сказал Киппс.
— Я сделаю для вас все, что только в моих силах, — сказал Филин.
Так был скреплен этот союз. Отныне они друзья — близкие, исполненные доверия друг к другу и высоких помыслов, sotto-voce[4] друзья. Вся дальнейшая беседа (а ей, казалось, не будет конца) развивала и углубляла все ту же тему. В этот вечер Киппс наслаждался, самозабвенно изливая душу, а мистер Филин вел себя как человек, облеченный величайшим доверием. Им овладела опасная страсть воспитывать себе подобных — страсть, которой роковым образом поддаются люди благонамеренные и которая делает человека столь безмерно самонадеянным, что он осмеливается вершить судьбу другого, хотя и сам он всего лишь игрушка судьбы. Филину предстояло стать своего рода светским духовником, наставлять и направлять Киппса; ему предстояло помогать Киппсу во всем, в большом и в малом; ему предстояло стать наставником Киппса при его знакомстве с иными, лучшими и высшими, сферами английского общества. Ему предстояло указывать Киппсу на его промахи и ошибки, советовать, как поступить в том или ином случае…
— Ведь я ничего этого не знаю, — говорил Киппс. — Я вот даже не знаю, как надо одеваться… Даже не знаю, так я сейчас одет, как надо, или не так…
Филин выпятил губы и поспешно кивнул (да-да, он прекрасно понял).
— Во всем этом доверьтесь мне, — сказал он, — полностью доверьтесь мне.
Дело шло к ночи, и чем дальше, тем разительнее менялись манеры Филина: он все больше походил не на гостя, а на хозяина. Он входил в роль, посматривал на Киппса уже иным, критическим и любовным взором. Новая роль явно пришлась ему по вкусу.
— Это будет ужасно интересно, — говорил он. — Вы знаете, Киппс, вы представляете собой отличный материал для лепки.
(Он теперь говорил просто «Киппс» или «Мой дорогой Киппс», опуская «мистер», и звучало это у него на редкость покровительственно.)
— Ну да, — отвечал Киппс. — Да ведь на свете столько всего, а я ни о чем и понятия-то не имею. Вот в чем беда!
Они говорили, говорили, и теперь Киппс уже не чувствовал никакого стеснения. Они без конца перескакивали с одного на другое. Среди прочего они подробно обсудили характер Киппса. Тут помогли ценные признания самого Киппса.
— Сгоряча я что хочешь могу натворить, уж и сам не знаю, что делаю. Я такой, — сказал он. И прибавил: — Не люблю я действовать исподтишка. Лучше все выложу начистоту…
Он наклонился и снял с колена какую-то нитку, а огонь плясал у него за спиной, и его тень на стене и на потолке непочтительно кривлялась.
Киппс улегся в постель с ощущением, что вот теперь улажено нечто важное, и долго не мог уснуть. Да, ему повезло. Баггинс, Каршот и Пирс растолковали ему, что, раз его положение в обществе так круто изменилось, ему теперь надо изменить и всю свою жизнь; но как, что надо для этого сделать, он понятия не имел. И вдруг так просто, так легко отыскался человек, который поведет его по этому неизведанному пути. Значит, он и в самом деле сможет изменить свою жизнь. Это будет нелегко, но все-таки возможно.
Немало предстоит потрудиться и поломать голову, чтобы запомнить, как к кому обращаться, как кланяться, — ведь на все есть свои непостижимо сложные законы. Стоит нарушить хотя бы один — и вот ты отверженный. Ну как, например, себя вести, если вдруг столкнешься с леди Паннет? А ведь в один прекрасный день это вполне может случиться. Филин возьмет да и представит его. «Господи!» — воскликнул он то ли с восторгом, то ли с отчаянием. Потом ему представилось: вот он приходит в магазин, скажем, покупать галстук — и там на виду у Баггинса, Каршота, Пирса и всех прочих встречает «своего друга леди Паннет!» Да что там леди Паннет! Его воображение взыграло, понесло, пустилось галопом, полетело, как на крыльях, воспарило в романтические, поэтические выси…
А вдруг в один прекрасный день он встретится с кем-нибудь из королевской семьи! Ну, предположим, случайно. Вот куда он занесся в своих мечтах! Но в конце концов тысяча двести фунтов в год — не шутка, они вознесли его очень высоко. Как обращаться к августейшей особе? Наверное, «Ваша королевская милость?»… что-нибудь вроде этого… И, конечно, на коленях. Он постарался взглянуть на себя со стороны. Раз у него больше тысячи в год, значит, он эсквайр. Видать, так. А стало быть, его должны представить ко двору? Бархатные штаны, как для катания на велосипеде, и шпага! Вот уж, небось, диковинное место — королевский дворец! Только успевай кланяться да преклонять колени… и как это рассказывала мисс Мергл? А, да!.. У всех дам длинные шлейфы, и все пятятся задом. Во дворце все или стоят на коленях, или пятятся задом, это уж дело известное. Хотя, может, некоторые даже стоят перед королем. И даже разговаривают с ним, ну, вот прямо как разговариваешь с Баггинсом. Надо же набраться нахальства. Это, наверное, герцоги… по особенному разрешению, что ли? Или миллионеры?..
От этих мыслей сей свободный гражданин нашей венценосной республики незаметно уснул, и на смену мыслям пришли сны о восхождении по бесчисленным ступеням лестницы, в виде каковой и представляет себе современное общество истый британец: достигнув ее вершины, надо ходить задом и согнув спину.
Наутро Киппс спустился к завтраку с чрезвычайно важным видом — с видом человека, которому предстоит многое совершить.
Завтракал Киппс не кое-как, тут все было продумано. То, о чем еще так недавно он мог только мечтать, стало явью. У них в магазине так было заведено: к тому поистине неограниченному количеству хлеба и маргарина, которые уделял им от щедрот своих Шелфорд, они обычно что-нибудь прикупали и за свой счет, так что воображение Киппса могло нарисовать яркими красками самые пышные трапезы. Можно съесть баранью котлету и даже баранью отбивную — эту роскошь, по словам Баггинса, подают в лучших лондонских клубах, — потом пикшу, копченую селедочку, мерлана или расстегаи с рыбкой, яйца всмятку или яичницу-болтунью, или яичницу с ветчиной, нередко почки, иногда печенку. Среди всего этого великолепия мелькали сосиски, всевозможные пудинги, жаркое с овощами, жареная капуста, морские гребешки. Вдогонку неизменно следовали всевозможные мясные консервы, холодный бекон, немецкая колбаса, консервированная свинина, варенье и два сорта джема; а разделавшись со всем этим, Киппс закуривал и с блаженным удовлетворением взирал на громоздящиеся перед ним блюда. Завтрак был его главной трапезой. Он курил и с благодушием, какое порождает широко задуманный и успешно осуществленный пир, поглядывал по сторонам, и в это время ему принесли газеты и письма.
Среди почты оказалось несколько рекламных торговых проспектов фирм, два трогательных письма от просителей — история с наследством Киппса попала в газеты, — письмо от какого-то литератора с просьбой ссудить ему десять шиллингов, дабы он мог раз и навсегда разгромить социализм, а для вящей убедительности приложена книга. Из книги явствовало, что собственникам надлежит действовать немедленно, ибо иначе в ближайший же год частная собственность перестанет существовать. Киппс принялся читать и не на шутку встревожился. А кроме того, пришло письмо от Киппса-старшего. Он сообщал, что покуда ему трудно оставить лавку и навестить племянника, но накануне он был на аукционе в Лидде и купил несколько отличных старых книг и кое-что из вещей — в Фолкстоне таких не сыщешь. «В наших местах не знают цену таким вещам, — писал Киппс-старший, — но, уж можешь мне поверить, все ценное и добротное, первый сорт». После чего следовал краткий финансовый отчет. «Тут есть одна гравюра, за нее тебе вскорости дадут огромные деньги. Ты не сомневайся, в старые вещи поместить капитал — самое верное дело».
