Ги Мопассан - Пьер и Жан
Это была уже не мучительная нравственная пытка, но ужас бездомного животного, физический страх скитальца, лишенного крова, на которого готовы обрушиться дождь, ветер, бури, все жестокие силы природы. Когда он ступил на пароход, вошел в крошечную каюту, качаемую волнами, вся его плоть, плоть человека, привыкшего всю жизнь спать в неподвижной и спокойной постели, возмутилась против неустойчивости грядущих дней. До сих пор он был защищен крепкой стеной, глубоко врытой в землю, уверенностью в отдыхе на привычном месте, под крышей, которой не страшен напор ветра. Теперь же все то, что не пугает нас в тепле и уюте, за запертыми дверями, превратится для него в опасность, в постоянное страдание.
Уже не будет земли под ногами, а только море, бурное, ревущее, готовое поглотить. Не будет простора, где можно гулять, бродить, блуждать по дорогам, а лишь несколько метров деревянного настила, по которому придется шагать, словно преступнику, среди других арестантов. Не будет больше ни деревьев, ни садов, ни улиц, ни зданий — ничего, кроме воды и облаков. И все время он будет чувствовать, как под ним качается корабль. В непогоду придется прижиматься к стенкам, хвататься за двери, цепляться за край узкой койки, чтобы не упасть на пол. В дни штиля он будет слышать прерывистый храп винта и ощущать ход несущего его корабля — безостановочный, ровный, однообразный до тошноты.
И на эту жизнь каторжника-бродяги он осужден только за то, что мать его отдавалась чьим-то ласкам.
Он шел куда глаза глядят, изнемогая от безысходной тоски, которая съедает людей, навеки покидающих родину.
Он уже не смотрел с высокомерным пренебрежением, презрительной неприязнью на незнакомых прохожих, теперь ему хотелось заговорить с ними, сказать им, что он скоро покинет Францию, ему хотелось, чтобы его выслушали и пожалели. Это было унизительное чувство нищего, протягивающего руку, робкое, но неодолимое желание убедиться, что кто-то скорбит об его отъезде.
Он вспомнил о Маровско. Один лишь старый поляк любил его настолько, чтобы искренне огорчиться. Пьер решил тотчас же пойти к нему.
Когда он вошел в аптеку, старик, растиравший порошки в мраморной ступке, встрепенулся и бросил свою работу.
— Вас что-то совсем не видно, — сказал он.
Пьер ответил, что у него было много хлопот, не объяснив, однако, в чем они состояли; потом сел на стул и спросил аптекаря:
— Ну, как дела?
Дела были плохи; конкуренция отчаянная, больных мало, да и то бедняки, — ведь это рабочий квартал. Лекарства покупают только дешевые, и врачи никогда не прописывают тех редких и сложных снадобий, на которых можно нажить пятьсот процентов. В заключение старик сказал:
— Если так продолжится еще месяца три, лавочку придется прикрыть. Я на вас только и рассчитываю, милый доктор, а то давно бы уже стал чистильщиком сапог.
У Пьера сжалось сердце, и он решил, раз уж это неизбежно, нанести удар сразу:
— Я… я больше ничем не могу вам помочь. В начале будущего месяца я покидаю Гавр.
Маровско от волнения даже очки снял.
— Вы… вы… что вы сказали?
— Я сказал, что уезжаю, друг мой.
Старик был потрясен, — рушилась его последняя надежда; и внезапно он возмутился. Он последовал за этим человеком, любил его, доверял ему, а тот вдруг бессовестно покидает его.
Он пробормотал:
— Неужели и вы измените мне?
Пьера тронула преданность старика, и он чуть не обнял его:
— Но я вам вовсе не изменяю. Мне не удалось устроиться здесь, и я уезжаю врачом на океанском пароходе.
— Ах, господин Пьер! Ведь вы обещали поддержать меня!
— Что поделаешь! Мне самому жить надо. У меня ведь нет ни гроша за душой.
Маровско повторял:
— Нехорошо, нехорошо вы поступаете. Теперь мне остается только умереть с голоду. В мои годы не на что больше надеяться. Нехорошо. Вы бросаете на произвол судьбы несчастного старика, который приехал сюда ради вас. Нехорошо.
Пьер хотел объясниться, возразить, привнести свои доводы, доказать, что он не мог поступить иначе, но поляк не слушал его, возмущенный отступничеством друга, и в конце концов сказал, намекая, видимо, на политические события:
— Все вы, французы, таковы, не умеете держать слово.
Тогда Пьер, тоже задетый за живое, встал и ответил несколько высокомерно:
— Вы несправедливы, Маровско. Чтобы решиться на то, что я сделал, нужны были очень веские причины, и вам бы следовало это понять. До свидания. Надеюсь, в следующую нашу встречу вы будете более рассудительны.
И он вышел.
«Итак, — подумал он, — нет никого, кто бы обо мне искренне пожалел».
Мысль его продолжала искать, перебирая всех, кого он знал или знавал когда-то, и среди лиц, встававших в его памяти, ему вспомнилась служанка пивной, давшая ему повод заподозрить мать.
Он колебался, так как питал к ней невольную неприязнь, но потом подумал: «В конце концов она оказалась права». И он стал припоминать, как пройти на нужную улицу.
День был праздничный, и в пивной на этот раз было полно народу и табачного дыма. Посетители — лавочники и рабочие — требовали пива, смеялись, кричали, и сам хозяин сбился с ног, перебегая от столика к столику, унося пустые кружки и возвращая их с пеной до краев.
Найдя себе место неподалеку от стойки, Пьер уселся и стал ждать, надеясь, что служанка заметит его и узнает.
Но она пробегала мимо, кокетливо покачиваясь, шурша юбкой, семеня ножками, и ни разу не взглянула на него.
В конце концов он постучал монетой о стол.
Она подбежала:
— Что угодно, сударь?
Она не смотрела на него, поглощенная подсчетом поданных напитков.
— Вот тебе на! — заметил он — Разве так здороваются с друзьями?
Она взглянула на него и сказала торопливо:
— Ах, это вы! Сегодня вы интересный. Но только мне некогда. Вам кружку пива?
— Да.
Когда она принесла пиво, он проговорил:
— Я пришел проститься с тобой. Я уезжаю.
Она равнодушно ответила:
— Вот как! Куда же?
— В Америку.
— Говорят, это чудесная страна.
Только и всего. И дернуло же его заводить с нею разговор в такой день, когда кафе переполнено!
Тогда Пьер направился к морю. Дойдя до мола, он увидел «Жемчужину», на которой возвращались на берег его отец и капитан Босир. Матрос Папагри греб, а друзья-рыболовы, сидя на корме, попыхивали трубками, и лица их так и сияли довольством и благодушием. Глядя на них с мола, доктор подумал: «Блаженны нищие духом». Он сел на одну из скамей у волнореза, в надежде подремать, забыться, уйти в тупое оцепенение.
Когда вечером он вернулся домой, мать сказала ему, не решаясь поднять на него глаза:
— Тебе к отъезду понадобится бездна вещей, и я в некотором затруднении. Я уже заказала тебе белье и условилась с портным относительно платья; но, может быть, нужно еще что-нибудь, чего я не знаю?
Он открыл было рот, чтобы ответить: «Нет, мне ничего не нужно». Но тут же подумал, что ему необходимо, по крайней мере, прилично одеться, и ровным голосом ответил:
— Я еще точно не знаю, справлюсь в Компании.
Он так и сделал, и ему дали список необходимых вещей. Принимая этот список из его рук, мать в первый раз за долгое время взглянула на него, и в ее глазах было такое покорное, кроткое и молящее выражение, словно у побитой собаки, которая просит пощады.
Первого октября «Лотарингия» прибыла из Сен-Назэра в Гаврский порт с тем, чтобы седьмого числа того же месяца уйти к месту назначения, в Нью-Йорк, и Пьеру Ролану предстояло перебраться в тесную плавучую каморку, где отныне будет заточена его жизнь.
На другой день, выходя из дому, он столкнулся на лестнице с поджидавшей его матерью.
— Хочешь, я помогу тебе устроиться на пароходе? — еле внятно спросила она.
— Нет, спасибо, все уже сделано.
Она прошептала:
— Мне так хотелось бы взглянуть на твою каюту.
— Не стоит. Там очень неуютно и тесно.
Он прошел мимо, она же прислонилась к стене, сраженная, мертвенно бледная.
Ролан, уже успевший посетить «Лотарингию», за обедом шумно восторгался ее великолепием и не мог надивиться, что жена не проявляет желания осмотреть пароход, на котором уезжает их сын.
В последующие дни Пьер почти не виделся с родными. Он был угрюм, раздражителен, груб, и его резкие слова, казалось, бичевали решительно всех. Но накануне отъезда он вдруг отошел, смягчился. Ночь он должен был провести в первый раз на борту парохода; вечером, прощаясь с родителями, он спросил:
— Вы придете завтра на судно проститься со мной?
Ролан вскричал:
— Еще бы, еще бы, черт побери! Правда, Луиза?
— Разумеется, — тихо сказала она.
Пьер продолжал:
— Мы снимемся в одиннадцать. Надо быть там, самое позднее, в половине десятого.
— Знаешь что? — воскликнул отец. — Блестящая идея! Попрощавшись с тобой, мы побежим садиться на «Жемчужину» и будем поджидать «Лотарингию» за молом, чтобы увидеть тебя еще раз. Как ты думаешь, Луиза?
