Виктор Гюго - Ган Исландец
— Не сомнѣвайся въ смерти твоего сына. Онъ наказанъ за то, въ чемъ провинился его отецъ. Онъ допустилъ, чтобы взглядъ женщины смягчилъ его гранитное сердце. Я, я обладалъ тобой, но никогда не любилъ тебя. Злая судьба твоего Каролля перешла на него… Нашъ сынъ былъ обманутъ невѣстой, ради которой пожертвовалъ своей жизнью.
— Умеръ! — прошептала она: — умеръ! Такъ это правда?.. О, Жилль! Плодъ моего несчастія, зачатый въ ужасѣ, рожденный въ скорбяхъ! Въ младенчествѣ ты терзалъ мою грудь; въ дѣтствѣ никогда не отвѣчалъ ты на мои ласки и объятія; все время ты избѣгалъ и отталкивалъ твою мать, твою одинокую, покинутую всѣми мать! Ты старался заставить меня забыть прошлыя бѣдствія, только причиняя мнѣ новыя огорченія; ты покинулъ меня для демона, виновника твоего рожденія и моего вдовства; никогда, въ теченіе долгихъ лѣтъ, Жилль, ты ничѣмъ не порадовалъ меня; а между тѣмъ теперь твоя смерть причиняетъ мнѣ невыносимыя муки, воспоминаніе о тебѣ кажется мнѣ чарующимъ утѣшеніемъ!..
Голосъ ея порвался. Она горько зарыдала, закрывъ голову чернымъ шерстянымъ покрываломъ.
— Слабая, малодушная женщина! — пробормоталъ отшельникъ: — Подави свою скорбь, — закричалъ онъ громкимъ голосомъ: — я уже утѣшился въ своей. Слушай, Люси Пельниръ, пока ты оплакиваешь своего сына, я уже началъ мстить за него. Его невѣста измѣнила ему для какого то солдата Мункгольмскаго гарнизона. Весь полкъ погибнетъ отъ моей руки… Смотри, Люси Пельниръ.
Оттянувъ рукава своей рясы, онъ протянулъ вдовѣ свои безобразныя окровавленныя руки.
— Да, — продолжалъ онъ, испустивъ что то въ родѣ рычанія: — на Урхтальскихъ берегахъ, въ Каскадтиморскихъ ущельяхъ радуется теперь духъ Жилля. Утѣшься же, женщина, развѣ не видишь ты этой крови?
Потомъ вдругъ какъ бы пораженный какимъ-то воспоминаніемъ, онъ спросилъ:
— Люси Пельниръ, развѣ ты не получила отъ меня желѣзной шкатулки?.. Какъ! Я надѣлилъ тебя золотомъ, я надѣлилъ тебя кровью, а ты еще плачешь! Неужто ты не человѣческое отродье?
Вдова молчала, подавленная поразившимъ ее несчастіемъ.
— Ну! — продолжалъ онъ съ дикимъ хохотомъ: — Нѣма и недвижима! Такъ ты и не женскаго отродья! Люси Пельниръ! — тряхнулъ онъ ея руку, чтобы заставить слушать себя: — развѣ мой гонецъ не принесъ тебѣ запечатанную желѣзную шкатулку?
Мелькомъ взглянувъ на него, вдова отрицательно покачала головой и снова погрузилась въ угрюмое раздумье.
— А! Презрѣнный! — закричалъ малорослый: — Презрѣнный обманщикъ! Ну, Спіагудри, дорого же ты поплатишься за это золото!
Сбросивъ съ себя рясу отшельника, онъ выбѣжалъ изъ хижины съ воемъ гіены, почуявшей трупъ.
XVII
Между тѣмъ Этель провела четыре долгихъ, томительныхъ дня, одиноко блуждая въ мрачномъ саду Шлезвигской башни, по длинной галлереѣ, гдѣ разъ не слыхала она полуночнаго боя часовъ, одиноко молясь въ часовнѣ, свидѣтельницѣ и повѣренной столькихъ слезъ и обѣтовъ. Иногда старый отецъ сопровождалъ ее, но это не смягчало ея одиночества, такъ какъ избранный спутникъ ея жизни находился въ отсутствіи.
Злополучная дѣвушка!.. За что эта юная, чистая душа терпитъ уже такія муки? Оторванная отъ свѣта, почестей, богатства, утѣхъ юности, торжества красоты, она еще въ колыбели попала въ тюрьму. Раздѣляя съ отцомъ заключеніе, она росла, видя какъ онъ дряхлѣетъ съ каждымъ днемъ, и въ довершеніе ея горестей, какъ бы для того, чтобы она извѣдала всѣ роды рабства, любовь посѣтила ее въ темницѣ.
Если бы еще Орденеръ былъ съ нею, на что ей нужна была свобода? Знала ли она свѣтъ, у котораго ее похитили? Ея міръ, ея небо, не заключались ли они для нея въ этой тѣсной башнѣ, на черныя стѣны которой, усѣянныя солдатами, ни одинъ прохожій не кинетъ сострадательнаго взгляда?
Но увы! Уже вторично разставалась она съ своимъ Орденеромъ; вмѣсто того, чтобы наслаждаться краткими, но постоянно возраждающимися часами его чистыхъ ласкъ и цѣломудренныхъ объятій, дни и ночи проводила она, оплакивая разлуку съ нимъ и молясь за его безопасность. Дѣвушка можетъ только молиться и плакать.
Сколько разъ завидовала она крыльямъ вольной ласточки, прилетавшей за кормомъ къ рѣшетчатому окну ея тюрьмы. Сколько разъ мысленно уносилась она вслѣдъ за облакомъ, которое стремительный вѣтеръ гналъ къ сѣверу; и потомъ вдругъ отворачивала лицо и зажмуривала глаза, какъ бы страшась появленія гиганта-разбойника и начала неравной борьбы на одной изъ тѣхъ далекихъ горъ, синѣющія вершины которыхъ подобно неподвижнымъ тучамъ обрамляли горизонтъ.
О! Какъ жестоки муки любви, когда находишься въ разлукѣ съ любимымъ существомъ! Не многія сердца извѣдали ихъ вполнѣ, такъ какъ немногимъ сердцамъ извѣстна вся глубина истинной любви. Тогда, какъ бы игнорируя свое собственное существованіе, создаешь для себя угрюмое одиночество, необъятную пустоту, а отсутствующаго видишь въ какомъ то мірѣ чудовищъ, опасностей и обольщеній; все, изъ чего слагается наша натура, все это сливается въ одно безконечное стремленіе къ существу, покинувшему насъ и мы чуждаемся окружающаго насъ міра. Тогда мы дышимъ, ходимъ, дѣйствуемъ, но безсознательно. Тѣло движется наугадъ подобно блуждающей планетѣ, потерявшей свое солнце: души въ немъ нѣтъ.
XVIII
Берега Норвегіи изрѣзаны такимъ множествомъ узкихъ заливовъ, бухтъ, подводныхъ рифовъ, лагунъ и маленькихъ мысовъ, что они утомляютъ память путешественника и истощаютъ терпѣніе топографа. Въ былое время — если вѣрить преданіямъ, сохранившимся въ народѣ — каждый перешеекъ имѣлъ своего злаго духа, посѣщавшаго его, каждая бухта — свою фею, обитавшую въ ней, каждый мысъ — своего святаго покровителя; суевѣріе, чтобы сдѣлаться страшилищемъ рода человѣческаго, причудливо смѣшиваетъ въ себѣ всѣ повѣрія.
Говорятъ, только одно мѣсто на Кельвельскомъ берегу, на нѣсколько миль къ сѣверу отъ Вальдергогской пещеры, изъято было отъ вѣдѣнія духовъ адскихъ, воздушныхъ и небесныхъ. Это была прибрежная прогалина, укрывшаяся подъ скалой, на вершинѣ которой находились древнія развалины жилища Ральфа или Радульфа Исполина. Эта маленькая дикая лужайка, граничащая къ западу съ моремъ и какъ бы втиснутая въ узкое пространство между скалъ, поросшихъ кустарникомъ, обязана была упомянутой привилегіей единственно имени своего перваго владѣльца, древняго норвежскаго барона. Ни одна фея, никакой злой духъ или ангелъ не осмѣлились бы избрать своимъ мѣстомъ жительства или принять подъ свое покровительство мѣстность, принадлежавщую нѣкогда Ральфу Исполину.
Дѣйствительно, достаточно было одного имени грознаго Ральфа, чтобы придать страшный колоритъ и безъ того дикой мѣстности. Но какъ бы то ни было, воспоминаніе не такъ пугаетъ, какъ появленіе духа, и никогда рыбакъ, застигнутый непогодой на морѣ, причаливъ свою лодку къ бухтѣ Ральфа, не видалъ на вершинѣ скалы ни пляски и хохота домоваго, ни феи, проѣзжавшей по кустарнику въ своей фосфорической колесницѣ, влекомой свѣтящимися червяками, ни святаго, возносившагося къ лунѣ послѣ молитвы.
Однако, если бы въ ночь, послѣдовавшую за страшной бурей, морское волненіе и разбушевавшійся вѣтеръ загнали въ эту гостепріимную бухту какого-нибудь заблудившагося моряка, быть можетъ онъ былъ бы пораженъ суевѣрнымъ ужасомъ при видѣ трехъ человѣческихъ существъ, сидѣвшихъ въ эту ночь вокругъ большаго костра, пылавшаго посреди лужайки. Двое изъ нихъ одѣты были въ широкія панталоны и войлочныя шапки королевскихъ рудокоповъ. Руки ихъ были обнажены по плечо, на ногахъ порыжѣлые башмаки; за краснымъ кушакомъ заткнута была кривая сабля и длинные пистолеты. У обоихъ на шеѣ висѣлъ рогъ. Одинъ былъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ, другой еще молодъ. Густая борода старика и длинные волосы молодаго человѣка придавали еще болѣе дикости ихъ физіономіямъ, отъ природы грубымъ и суровымъ.
По шапкѣ изъ медвѣжьяго мѣха, по кожаному засаленному плащу, мушкету, перекинутому на ремнѣ за спину, по короткимъ и узкимъ штанамъ, голымъ голенямъ, лаптямъ и блестящему топору легко было узнать въ товарищѣ обоихъ рудокоповъ горца сѣверной Норвегіи.
Конечно, примѣтивъ издали эти три страшныя фигуры, освѣщаемыя красноватымъ перемѣнчивымъ пламенемъ костра, раздуваемаго морскимъ вѣтромъ, легко можно было перепугаться, даже не вѣря въ привидѣнія и въ злыхъ духовъ; достаточно было вѣрить въ разбойниковъ и быть чуточку богаче поэта.
Всѣ трое то и дѣло поглядывали на тропинку, терявшуюся въ лѣсу, примыкавшемъ къ лужайкѣ, и сколько можно было понять изъ ихъ разговора, заглушаемаго воемъ вѣтра, они по видимому ждали четвертаго собесѣдника.
— А скажи-ка, Кенниболъ, вѣдь мы не стали-бы въ эту пору такъ спокойно дожидаться гонца графа Гриффенфельда на сосѣдней лужайкѣ домоваго Тульбитильбета, или пониже въ бухтѣ святаго Гутберта?…
— Не говори такъ громко, Джонасъ, — замѣтилъ горецъ старому рудокопу: — да будетъ благословенно имя покровителя нашего Ральфа Исполина! Избави Боже, чтобы я когда нибудь еще разъ ступилъ ногой на лужайку Тульбитильбета! Однажды я забрелъ туда и думая, что срываю боярышникъ, сорвалъ мандрагору [16]. Я чуть съ ума не спятилъ, какъ потекла изъ нея кровь, какъ принялась она кричать.
