Оноре Бальзак - История величия и падения Цезаря Бирото
— Министров? — переспросил Пильеро, твердо решивший раскусить этого компаньона.
— Да, сударь, министров.
— Выходит, газеты правы, — заметил Пильеро.
— Ну, вот! Дядя уже увлекся политикой, — сказал Бирото, — господин Клапарон подливает масла в огонь.
— А еще эти проклятые болтуны-газетчики, — продолжал Клапарон. — Сударь, газеты все осложняют; иной раз они и оказывают нам услуги, но сколько раз они заставляли меня работать ночи напролет; я предпочел бы провести эти ночи иначе; в результате я испортил себе глаза, столько пришлось читать и подсчитывать.
— Однако вернемся к министрам, — не унимался Пильеро, надеясь услышать какие-нибудь разоблачения.
— Министры предъявляют поистине правительственные требования. Но что это за блюдо? Амброзия! — прервал себя Клапарон. — Вот соус так соус! Только в порядочном доме его и попробуешь, никогда в кабаке...
При этом слове цветы на чепчике г-жи Рагон подпрыгнули, словно барашки. Клапарон понял, что попал впросак, и захотел поправиться.
— В высших финансовых сферах, — пояснил он, — кабаками называют шикарные модные рестораны — Вери, «Провансальские братья». Так вот, ни жалкие кабатчики, ни наши ученые повара никогда не подадут вам такой нежный соус, — одни потчуют вас водицей с лимонным соком, а другие — химическими растворами.
Весь обед прошел в тщетных попытках Пильеро прощупать Клапарона; старик ничего не обнаружил и счел его за человека опасного.
— Все идет отлично, — шепнул Роген Клапарону.
— Ах! я обязательно переоденусь вечером, — пробормотал Клапарон, — я задыхаюсь.
— Сударь, — обратился к нему Бирото, — нам пришлось превратить столовую в гостиную, ибо через две с половиной недели мы приглашаем друзей, чтобы отпраздновать освобождение Франции и...
— Прекрасно, сударь; я сам предан правительству. Я придерживаюсь принципов status quo[16], которые применяет великий человек, вершитель судеб австрийского королевского дома. Вот уж действительно молодчина! Сохранять, чтобы приобретать, и главное — приобретать, чтобы сохранять... Всецело разделяю мнение князя Меттерниха и горжусь этим!..
— ...И отметить награждение меня орденом Почетного легиона, — продолжал Цезарь.
— Да, да, я знаю. Кто мне говорил об этом? Келлеры или Нусинген?
У Рогена, пораженного таким апломбом, вырвался жест восхищения.
— Ах, нет, я слышал об этом в палате.
— В палате, от господина де ла Биллардиера? — спросил Цезарь.
— Совершенно верно.
— Он очень мил, — шепнул Цезарь дяде.
— Так и сыплет фразами, — возразил Пильеро, — в них, чего доброго, захлебнешься.
— Быть может, я заслужил эту награду... — начал снова Бирото.
— Своими трудами в парфюмерном деле, — вставил Клапарон. — Бурбоны умеют вознаграждать по заслугам. Будем преданы нашим великодушным законным монархам, которые принесут нам неслыханное благоденствие... Поверьте мне, Реставрация понимает, что ей надлежит состязаться с Империей; она совершит мирные завоевания, и все мы будем свидетелями этих завоеваний!
— Сударь, вы, конечно, окажете нам честь пожаловать на наш бал, — сказала г-жа Бирото.
— Ради счастья провести у вас вечер, сударыня, я готов отказаться от миллионов.
— Он действительно отчаянный болтун, — сказал Цезарь дяде.
Меж тем как Бирото, славнейший из парфюмеров, собирался блеснуть в последний раз перед своим закатом, на торговом горизонте робко восходила новая звезда. Юный Попино в этот час закладывал на улице Сенк-Диаман основы своего благосостояния. Улица Сенк-Диаман, небольшая узенькая улица, по которой с трудом проезжают ломовые телеги, одним концом упирается в Ломбардскую улицу, а другим, как раз напротив улицы Обриле-Буше, — выходит на улицу Кенкампуа, славную улицу старого Парижа, столь известную в истории Франции. Несмотря на все неудобства, улицу Сенк-Диаман облюбовали аптекарские и москательные торговцы; таким образом выбор Ансельма Попино был удачен.
В доме, где он обосновался, втором от угла Ломбардской улицы, было настолько темно, что иной раз среди бела дня приходилось зажигать лампы. Начинающий купец накануне вечером вступил во владение этим на редкость грязным и неприглядным помещением. Его предшественник, торговец патокой и сахарным сиропом, оставил следы своей торговли всюду — на стенах, в складах, во дворе. Вообразите большую просторную лавку, тяжелые двери, выкрашенные зеленой краской, обитые железными полосами и испещренные головками крупных гвоздей, похожими на шляпки грибов; окна забраны выгнутыми снизу массивными железными решетками, как в старых булочных, пол выложен большими белыми плитами, частью разбитыми, стены желтые и голые, как в казарме. Кроме того — помещение за лавкой и кухня с окнами во двор; во дворе находился второй склад, который когда-то был, вероятно, конюшней. Внутренняя лестница вела из помещения за лавкой наверх, где были расположены две комнаты с окнами на улицу; здесь Попино намеревался устроить кассу, свой кабинет и контору. Над складом, примыкавшим к стене соседнего дома, были три узкие комнаты с окнами во двор; в них Попино и собирался поселиться. Из окон этих запущенных комнат виден был только темный в закоулках двор, окруженный со всех сторон стенами, которые от сырости даже в самую сухую погоду казались свежевыкрашенными; во дворе между булыжниками застоялась черная зловонная грязь, смешанная с патокой и сахарным сиропом. Только в одной комнате имелся камин; все три даже не были оклеены обоями, пол был выложен каменными плитками.
С раннего утра Годиссар и Попино с помощью маляра, которого разыскал где-то коммивояжер, оклеивали дешевыми обоями отвратительную комнату, где маляр предварительно побелил потолок. Обстановку ее составляли узкая кровать красного дерева, жалкий ночной столик, старинный комод, стол, два кресла и полдюжины стульев — подарок судьи Попино племяннику. Годиссар украсил камин купленным по случаю зеркалом с мутным стеклом. В восьмом часу вечера, усевшись у камина, в котором пылала охапка дров, друзья собрались поужинать остатками завтрака.
— Долой холодную баранину! Она не годится для новоселья, — воскликнул Годиссар.
— Увы! — пробормотал Попино, показывая единственную монету в двадцать франков, которую он берег для оплаты объявления. — Я...
— А у меня... — ответил Годиссар, приставляя к глазу, как монокль, монету в сорок франков.
В эту минуту послышались удары молотка во дворе, пустынном и тихом в воскресные дни, когда все рабочие покидают мастерские и расходятся по домам.
— Вот мой верный слуга с улицы Потри. Видите, — продолжал прославленный Годиссар, — важнее не «я», а «у меня»!
И правда, официант из ресторана и два поваренка принесли в трех корзинках обед и шесть бутылок вина, выбранного со знанием дела.
— Да разве мы справимся со всеми этими яствами? — спросил Попино.
— А наш литератор? — воскликнул Годиссар. — Фино любит пиршества и суету сует, наивное вы дитя. Он явится со сногсшибательным проспектом. Хорошее словечко, а? Ну, а проспекты всегда жаждут. Хочешь получить цветы, поливай посеянные семена. Удалитесь, рабы, — рисуясь, сказал он поварятам, — вот золото.
И жестом, достойным Наполеона, своего кумира, он протянул им десять су.
— Спасибо, господин Годиссар, — ответили поварята, более довольные шуткой, чем деньгами.
— Ты же, сын мой, — сказал он лакею, который остался прислуживать, — разыщи привратницу. Она живет в глубине пещеры, там иногда она стряпает, ради отдохновения, подобно тому как некогда Навзикая стирала белье. Предстань пред ней, преклони колена пред ее чистотой и упроси ее подогреть эти блюда. Скажи ей, что за это ее будет благословлять, а главное — уважать, глубоко уважать, Феликс Годиссар, сын Жака-Франсуа Годиссара, внук Годиссара, потомок многих Годиссаров, презираемых плебеев, его предков. Ступай, и да сопутствует тебе удача, не то получишь такую взбучку, что своих не узнаешь.
Снова раздался удар молотка.
— Вот и остроумец Андош! — возвестил Годиссар.
Вошел толстый, с пухлыми щеками молодой человек среднего роста, сын шляпочника с головы до пят, с расплывчатыми чертами лица, скрывавшими хитрость под маской степенности. Печальное, как у всякого истомленного нуждой человека, лицо его приняло веселое выражение при виде накрытого стола и бутылок с красноречивыми этикетками.
В ответ на возглас Годиссара бледно-голубые глаза его засверкали, он покачал своей огромной головой с калмыцким носом и обернулся к друзьям; с Попино он поздоровался как-то особенно, без заискивания и даже без малейшей почтительности, — как человек, который чувствует себя не на своем месте и не согласен ни на какие уступки. К этому времени Фино уже начинал понимать, что не обладает ни в какой мере литературным талантом, и подумывал о том, чтобы утвердиться в литературном мире иным путем: в роли эксплуататора способностей одаренных людей и делать дела, вместо того чтобы писать плохо оплачиваемые произведения. Как раз в эту пору, убедившись в том, что смиренными просьбами и самоунижением ничего не добьешься, он решил, подобно крупным финансистам, резко изменить курс и усвоить наглые манеры. Он нуждался для начала карьеры в средствах. Годиссар указал ему на возможность нажить деньги, продвигая масло Попино.
