Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая
Лидия не хочет, чтоб он знал что-то.
«Вероятно, какое-то опереточное приключение русской провинциалки, страдающей ненормальным половым любопытством», – зло подумал он, сознавая, что спешит настроить себя против Лидии.
Она, не допив чай, бросила в чашку окурок папиросы, встала, отошла к запотевшему окну, вытерла стекло платком и через плечо спросила:
– Чем ты так озабочен, Клим?
Ему хотелось ответить какими-то вескими словами, так, чтоб они остались в памяти ее надолго, но он был в мелких мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал:
– Арестованы на днях знакомые, и возможно, что мне придется...
Шумно влетела Варвара, бросилась к Лидии, долго обнимала, целовала ее, разглядывала, восклицая:
– Милуша! Цыганочка... Потом кричала в лицо Алины:
– Боже, какая красота! По рассказам Лиды я знала, что вы красивая, но – так! До вас даже дотронуться страшно, – кричала она, схватив и встряхивая руки Алины.
В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.
– Милая ты, моя...
«Как же они видят друг друга?» – спрашивал себя Клим, наблюдая за ними. Алина мешала ему.
– Предлагают поступить в оперетку, – говорила она. – Кажется – пойду. «Родилась, так – живи!» – как учила меня моя француженка.
Она перешла на диван, бесцеремонно втиснулась между подругами, и те сразу потускнели. По коридору бегали лакеи, дребезжала посуда, шаркала щетка, кто-то пронзительно крикнул:
– Тринадцатый, – дур-рак!
На диване все оживленнее звучали голоса Алины и Варвары, казалось, что они говорят условным языком и не то, о чем думают. Алина внезапно и нелепо произнесла, передразнивая кого-то, шепелявя:
– Ой, милая, не верь социалистам, они тоже в серединку смотрят!
И стала рассказывать:
– В Крыму был один социалист, так он ходил босиком, в парусиновой рубахе, без пояса, с расстегнутым воротом; лицо у него детское, хотя с бородкой, детское и обезьянье. Он возил воду в бочке, одной старушке толстовке...
– Он сам толстовец, – вставила Лидия.
– Да? Ну все равно. Удивительно пел русские песни и смотрел на меня, как мальчишка на пряник. Самгин, чувствуя себя лишним, взял фуражку.
– Вам следует отдохнуть.
– Да, милый, – сказала Алина, похлопывая его по руке мягкой своей ладонью. – Вечером придешь, да?
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, – это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
«Надо решительно объясниться с нею», – додумался он и вечером, тоже демонстративно, не пошел в гостиницу, а явился утром, но Алина сказала ему, что Лидия уехала в Троипе-Сергиевскую лавру. Пышно одетая в шелк, Алина сидела перед зеркалом, подпиливая ногти, и небрежненьким тоном говорила:
– У нее, как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он – характер у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый мой, – как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.
– Странно слышать такие афоризмы из твоих уст, – заметил Клим сердито и насмешливо.
– Почему – странно? Я – не глупа.
Бросив пилку в несессер, она стала протирать ногти замшевой подушечкой. Самгин обратил внимание, что вещи у нее были дорогие, изящные, костюмы – тоже. Много чемоданов. Он усмехнулся.
– А что Лютов? – спросила она, углубленно занимаясь ногтями.
Не без злорадства Клим рассказал ей о том, как Лютов пьянствует, о его революционных знакомствах, о встрече с Туробоевым. Алина выслушала его, не перебивая, потом одобрительно сказала:
– Интересный человек Владимир Васильевич!
– Не жалко тебе его?
– Что-о? – удивленно протянула она. – За что же его жалеть? У него – своя неудача, у меня – своя. Квит. Вот Лида необыкновенного ищет, – выходила бы замуж за него! Нет, серьезно, Клим, купцы – хамоватый народ, это так, но – интересный!
И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он не пожалел бы пятидесяти тысяч. Губернаторше донесли об этом его враги, но она согласилась показать себя, только он должен смотреть на нее из другой комнаты, в замочную скважину. Он посмотрел, стоя на коленях, а потом, встретив губернаторшу глаз на глаз, сказал, поклонясь ей в пояс: «Простите, Христа ради, ваше превосходительство, дерзость мою, а красота ваша воистину – божеская, и благодарен я богу, что видел эдакое чудо».
– Может быть, это – неправда, но – хорошо! – сказала Алина, встав, осматривая себя в зеркале, как чиновник, которому надо представляться начальству. Клим спросил:
– А деньги он заплатил?
– Старик? Да. Заплатил.
– Не верю.
– Вот какой ты... практический мужчина! – сказала она, посмотрев на него с нехорошей усмешкой, и эта усмешка разрешила ему спросить ее:
– А за какие деньги ты показалась бы?
– У тебя таких нет, милейший! – ответила она и предложила: – Пойдем-ко, погуляем!
На улице она стала выше ростом и пошла на людей, гордо подняв голову, раскачивая бедрами. В этой ее воинственности было нечто, внушающее почтение к ней и даже развеселившее Самгина. Он перестал думать о Лидии. Приятно было идти под руку с женщиной, на которую все мужчины смотрели с восхищением, а женщины – враждебно. Клим отметил во взглядах мужчин удивление, лишенное. той игривости, той чувственной жадности, с которой они рассматривают женщин только и просто красивых. В небе замерзли мелкие облака из страусовых перьев, похожих на перо шляпки Алины Телепневой.
– Хочу есть, – заявила она через полчаса. Самгин повел ее в «Эрмитаж»; стол она выбрала среди зала на самом видном месте, а когда лакей подал карту, сказала ему с обаятельнейшей улыбкой, громко:
– Нет, вы, друг мой, угостите меня по вашему вкусу, по-московски.
И объяснила Климу:
– Я и в Париже так, скажу человеку: нуте-ко, покажите себя! Ему – лестно, он и постарается. Это – во всем!
– Ив любви? – уже игриво спросил Самгин.
– Ив любви, – серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: – Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу, вот! И – чорт вас всех побери, милейшие мои, – шопотом добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.
– Я... не моралист, – пробормотал Самгин. Он желал быть приятным и покорным ей, потому что и красота и настроение ее подавляли, пугали его. Сказав ему о своей «службе», она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их. Очень стесняло и беспокоило внимание, возбужденное ею, казалось, что все смотрят только на нее и вслушиваются в ее слова. Когда принесли два подноса различной еды на тарелках, сковородках, в сотейниках, она, посмотрев на все глазами знатока, сказала лакею:
– Браво! Вы скоро будете метр-д-отелем! А лакей, очарованно улыбаясь, спрашивал, выгнув спину и тоном соучастника в тайном деле:
– Разрешите рекомендовать померанцевую водочку-с? Отличная! И красненькое, бордо, очень тонкое, старенькое!
– Люблю лакеев, – сказала Алина неприлично громко. – В наше время только они умеют служить женщине рыцарски. Слушай – где Макаров?
Самгин усмехнулся.
– Согласись, что переход от лакеев к Макарову..,
– Не от лакеев, а от рыцарей, – поправила она серьезно.
– Учится. Живет у Лютова. Я редко вижу его.
– Почему?
– Скучно с ним.
– И ему с тобой?
– Вероятно.
Когда она начала есть, Клим подумал, что он впервые видит человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты в зале было тихо.
Позавтракав, она оставила Самгина.
– Иду хлопотать о моем будущем, – сказала она. К Самгину тотчас же откуда-то из угла подкатился кругленький, сильно раскрасневшийся Тагильский и крикливо, нетвердым голосом спросил:
