Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

— Я тебе обо всем рассказал.

— Да, рассказал. Когда-то я помнила все, о чем мне рассказывают, а теперь можно говорить со мной часами, но в голове ничего не остается. Слова потеряли свой смысл. Они скатываются с меня, как вода с жирной поверхности. Я понимаю каждое слово по отдельности, но все вместе не укладывается у меня в голове. Если тебе неудобно на раскладушке, иди ко мне. Что может случиться? Ничего.

— Ну…

В темноте Герман встал с кровати. Он почувствовал дрожь в коленях и слабость в ногах. «Что я делаю? — спросил он себя. — Это полная бессмыслица». Герман забрался под одеяло и ощутил тепло от Тамариного тела. От нее веяло чем-то, о чем он уже успел забыть за годы разлуки, — женщиной, матерью, родным когда-то человеком.

Тамара лежала на спине и не двигалась. Края одеяла были заправлены под матрас, образовывая то, что здесь называют конвертом. Герман улегся на бок лицом к Тамаре. Он не дотрагивался до нее, но ощущал полноту ее грудей. Герман сам не мог понять, испытывает ли желание по отношению к Тамаре или нет. Он лежал тихо и смущенно, как жених в первую брачную ночь. Годы, словно ширма, отделяли его от Тамары.

Одеяло мешало Герману, и он хотел попросить Тамару вытащить его из-под матраса, но ждал. Тамара сказала:

— Как долго мы не лежали рядом? Кажется, лет сто.

Ее голос задрожал. Герман подумал и сказал:

— Не прошло и десяти лет.

— Да? Ты прав. Мне они кажутся вечностью. Только Бог может вместить столько в такое короткое время.

— Ты все еще в Него веришь?

— Не спрашивай меня, не спрашивай. После того, что случилось с детьми, я перестала верить. Где я была в сороковом году в Судный день? Уже в России. В Минске. Шила белье на фабрике и зарабатывала на жизнь, как получалось. Я жила за городом у гоев. Когда наступил Судный день, я решила, что не буду поститься. Зачем? Для кого? Да и соседям не стоило показывать, что я религиозна. Но как только настал вечер и я представила, что где-то евреи произносят Кол-нидрей[75], у меня еда в горле застряла.

— Ты говорила, что Довидл и Йохведл приходят к тебе…

Герман тут же пожалел о собственных словах. Тамара не пошевелилась, только кровать заскрипела. Пружины матраса вибрировали и стонали, словно сама постель была потрясена этими словами. Тамара словно прислушалась и подождала, пока скрип прекратится, потом произнесла:

— А ты мне поверишь? Лучше я не буду рассказывать.

— Я верю. Те, кто во всем сомневаются, способны верить всему.

— Правда? Даже если я захочу тебе рассказать, я не смогу. Этому есть только одно объяснение: я сумасшедшая. Но безумный разум — это все-таки разум. Безумство тоже где-то рождается.

— Когда они приходят? Во сне?

— Не знаю. Я же тебе сказала, что не сплю, а погружаюсь в хаос. Иногда как будто падаю в бездну. Я падаю и падаю, а дна все не видно. Потом остаюсь висеть в воздухе. Это просто пример. Со мной столько всего происходит, что я всего не упомню, да об этом и не расскажешь. Дни я еще как-то проживаю, а ночи полны ужасов. Каждая ночь по-разному: другие страдания, другие страхи. Я знаю, с точки зрения нормального человека мне надо обратиться к врачу, к психиатру. Но чем он мне поможет? Все, на что он способен, — это дать болезни латинское название. Одно название, другое название. Я хожу к врачу за одним рецептом — на снотворное. Ты спросил о детях. Да, они приходят. Иногда я провожу с ними всю ночь.

— О чем они говорят?

— Они болтают ночь напролет, но когда я просыпаюсь, ничего не помню. А если и помню хоть пару слов, то потом забываю. Остается только чувство того, что они где-то здесь и хотят общаться со мной. Иногда я гуляю с ними или летаю, сама не знаю. Еще я слышу музыку, но это странная музыка, беззвучная. Мы доходим до черты, через которую мне не переступить. Они вырываются от меня и перелетают на другую сторону. Что там, я не помню. Гора или еще какая-то преграда. Иногда мне кажется, будто там лестница, что-то вроде винтовой лестницы, и кто-то выходит им навстречу, ангел или призрак. Что бы я ни говорила, Герман, все будет неправдой, потому что все это так странно, что никакими словами не опишешь. Конечно, если я сумасшедшая, то это часть моего безумного вымысла.

— Ты не сумасшедшая, Тамара.

— Ну, спасибо. Разве мы знаем, что такое безумие? Раз уж ты здесь, придвинься поближе. Вот так, чтобы мне не было страшно. Я не буду тебя сторониться. Я годами жила с мыслью, что тебя нет в живых, а с теми, кто на небесах, свои счеты. Когда я узнала, что ты жив, я уже не смогла обратно перестроиться.

— Дети никогда не говорят обо мне?

— Кажется, нет. Но я точно не знаю.

Наступила тишина. На улице стоял ночной покой, даже сверчки затихли. Герман различил журчание, напоминающее звук ручейка или водосточной трубы. Он долго прислушивался к нему. В животе заурчало, но он не знал, у него или у Тамары. Герман почувствовал зуд, ему хотелось почесаться, но он сдержался. Герман не думал, но какой-то процесс происходил в его голове. Вдруг он сказал:

— Тамара, я хочу тебя спросить.

При этом он сам не знал, о чем именно собирается спрашивать.

— Да? Ну, спрашивай.

— Почему ты осталась одна?

Тамара не ответила. Не слыша ее дыхания, Герман заподозрил, что она задремала. Он было решил, что не дождется ответа, но внезапно Тамара заговорила ясным и бодрым голосом:

— Я уже говорила тебе, что для меня любовь не спорт.

— Что это значит?

— Я не могу хладнокровно начинать отношения с тем, кого я не люблю. Очень просто.

— Значит, ты еще любишь меня?

— Этого я не говорила.

— За все годы у тебя не было мужчины? — спросил Герман с дрожью в голосе, стыдясь своих собственных слов и того смятения, которое они в нем вызывали. Ему показалось, что Тамара вот-вот разозлится на него и закричит, но Тамара только кашлянула.

— Зачем тебе это знать?

— По крайней мере, я имею право знать правду.

— Нет никакой правды.

— Брось эту философию. Отвечай просто и ясно.

Тамара помедлила.

— А что бы было, если бы у меня кто-то был? Ты выпрыгнешь из кровати и пойдешь пешком в Нью-Йорк?

— Нет, Тамара, я даже не стану тебя осуждать. Со мной ты можешь быть абсолютно откровенной.

— А потом будешь называть меня проституткой или не знаю кем еще.

— Нет. Раз ты не знала, что я жив, о какой проституции может идти речь? Самые праведные жены после смерти мужей снова выходят замуж.

— Да, верно.

— Так каков твой ответ?

— Почему ты так дрожишь? Ты совсем не изменился.

— Отвечай ясно и четко! — велел Герман.

— Да, у меня кто-то был.

Тамара выговорила это почти со злостью. Она быстро перевернулась на бок лицом к Герману и еще ближе пододвинулась к нему. Герман различил в темноте блеск ее глаз. Матрас принялся странно шуршать и трястись. Поворачиваясь, Тамара коснулась своим коленом колена Германа, и у него по спине побежали мурашки. Его сердце вздрогнуло, как перышко, и остановилось.

— Когда? Как?

— В России. Все там же.

— Кто это был?

— Мужчина, не баба.

В Тамарином ответе слышался сдерживаемый смех вместе с раздражением, даже презрением и злорадством. Герман с трудом выговорил:

— Один? Несколько?

Тамара нервно вздохнула:

— Тебе незачем знать все в подробностях.

— Если уж начала, рассказывай обо всем.

— Ну, несколько.

— Сколько?

— Правда, Герман, к чему это?

— Говори сколько!

— Подожди, сама не помню.

Наступила тишина. Тамара считала про себя. Германа пронизали боль, печаль и желание. Он лежал, стыдясь капризов собственного тела, возбуждения и мимолетных прихотей того, что называют нервной системой. Он удивлялся разладу внутри себя самого. Одна половина его существа горевала о страсти, которую уже невозможно обрести заново, о предательстве, которое, каким бы маленьким и ничтожным оно ни было по сравнению со всеми злодеяниями мира, оставит пятно греха на всех грядущих поколениях. Другая половина его существа жаждала погрузиться в порок, испить до дна и усугубить этот позор. Он услышал Тамарин голос:

— Трое.

— Трое мужчин? Ну…

— Я не знала, что ты жив. Ты плохо обращался со мной. Все эти годы ты мучил меня. Ты ушел от детей, отправился изучать философию.

— Да, да.

— Я знала, что, если бы ты был жив, ты бы сделал то же самое. И ты поступил так же — женился на маминой прислуге.

— Ты знаешь, в каких обстоятельствах.

— У меня тоже были свои обстоятельства.

— Ну ты и проститутка!

У Тамары вырвалось нечто, похожее на смех.

— Разве я не говорила?

И она протянула руки к Герману.

Герман погрузился в тяжелый сон, но кто-то разбудил его. Он открыл глаза и в темноте не мог понять, кто его будит. Он даже не мог вспомнить, где находится. Это Ядвига? Или Маша? Голос показался ему чужим и знакомым одновременно. «Я связался с какой-то незнакомой женщиной? — спросил себя Герман. — И где я?» Его охватила амнезия, продлившаяся всего несколько секунд. Ах да, это Тамара! Он спросил: