Маргарет Митчелл - Унесенные ветром
– Но я все равно вам скажу, – быстро заговорила она, словно боясь, что он зажмет ей рот рукой. – Ах, Ретт, я так люблю вас, мой дорогой! И должно быть, я люблю вас уже многие годы и, такая идиотка, не понимала этого. Ретт, вы должны мне поверить!
Он с минуту смотрел на нее – это был долгий взгляд, проникший в самую глубину ее сознания. Она видела по его глазам, что он верит. Но его это мало интересовало. Ах, неужели он станет сводить с ней счеты – именно сейчас? Будет мучить ее, платя ей той же монетой?!
– О, я вам верю, – сказал он наконец. – А как же будет с Эшли Уилксом?
– Эшли! – произнесла она и нетерпеливо повела плечом. – Я… по-моему, он уже многие годы мне безразличен. Просто… ну, словом, это было что-то вроде привычки, за которую я цеплялась, потому что приобрела ее еще девочкой. Ретт, никогда в жизни я бы не считала, что он мне дорог, если бы понимала, что он представляет собой. А ведь он такое беспомощное, жалкое существо, несмотря на всю свою болтовню о правде, и о чести, и о…
– Нет, – сказал Ретт. – Если вы хотите видеть его таким, каков он есть, то он не такой. Он всего лишь благородный джентльмен, оказавшийся в мире, где он – чужой, и пытающийся худо-бедно жить в нем по законам мира, который отошел в прошлое.
– Ах, Ретт, не будем о нем говорить! Ну, какое нам сейчас до него дело? Неужели вы не рады, узнав… я хочу сказать: теперь, когда я…
Встретившись с ним взглядом, – а глаза у него были такие усталые, – она смущенно умолкла, застеснявшись, словно девица, впервые оставшаяся наедине со своим ухажером. Хоть бы он немного ей помог! Хоть бы протянул ей руки, и она с благодарностью кинулась бы ему в объятия, свернулась бы калачиком у него на коленях и положила голову ему на грудь! Ее губы, прильнувшие к его губам, могли бы сказать ему все куда лучше, чем эти спотыкающиеся слова. Но глядя на него, она поняла, что он удерживает ее на расстоянии не из мстительности. Вид у него был опустошенный, такой, будто все, о чем она ему поведала, не имело никакого значения.
– Рад? – сказал он. – Было время, когда я отблагодарил бы бога постом, если бы услышал от вас то, что вы сейчас сказали. А сейчас это не имеет значения.
– Не имеет значения? О чем вы говорите? Конечно, имеет! Ретт, я же дорога вам, верно? Должна быть дорога. И Мелли так сказала.
– Да, и она была права, ибо это то, что она знала. Но, Скарлетт, вам никогда не приходило в голову, что даже самая бессмертная любовь может износиться?
Она смотрела на него, потеряв дар речи. Рот ее округлился буквой «о».
– Вот моя и износилась, – продолжал он, – износилась в борьбе с Эшли Уилксом и вашим безумным упрямством, которое побуждает вас вцепиться как бульдог в то, что, по вашим представлениям, вам желанно… Вот она и износилась.
– Но любовь не может износиться!
– Ваша любовь к Эшли тоже ведь износилась.
– Но я никогда по-настоящему не любила Эшли!
– В таком случае вы отлично имитировали любовь-до сегодняшнего вечера. Скарлетт, я не корю вас, не обвиняю, не упрекаю. Это время прошло. Так что избавьте меня от ваших оправдательных речей и объяснений. Если вы в состоянии послушать меня несколько минут, не прерывая, я готов объяснить вам, что я имею в виду, хотя – бог свидетель – не вижу необходимости в объяснениях. Правда слишком уж очевидна.
Скарлетт села; резкий газовый свет падал на ее белое растерянное лицо. Она смотрела в глаза Ретта, которые знала так хорошо – и одновременно так плохо, – слушала его тихий голос, произносивший слова, которые сначала казались ей совсем непонятными. Впервые он говорил с ней так, по-человечески, как говорят обычно люди – без дерзостей, без насмешек, без загадок.
– Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что я любил вас так, как только может мужчина любить женщину? Любил многие годы, прежде чем добился вас? Во время войны я уезжал, пытаясь забыть вас, но не мог и снова возвращался. После войны, зная, что рискую попасть под арест, я все же вернулся, чтобы отыскать вас. Вы мне были так дороги, что мне казалось, я готов был убить Фрэнка Кеннеди, и убил бы, если бы он не умер. Я любил вас, но не мог дать вам это понять. Вы так жестоки к тем, кто любит вас, Скарлетт. Вы принимаете любовь и держите ее как хлыст над головой человека.
Из всего сказанного им Скарлетт поняла лишь, что он ее любит. Уловив слабый отголосок страсти в его голосе, она почувствовала, как радость и волнение потихоньку наполняют ее. Она сидела еле дыша, слушала и ждала.
– Я знал, что вы меня не любите, когда мы поженились. Понимаете, я знал про Эшли, но… был настолько глуп, что считал, будто мне удастся стать для вас дороже. Смейтесь сколько хотите, но мне хотелось заботиться о вас, баловать вас, делать все, что бы вы ни пожелали. Я хотел жениться на вас, быть вам защитой, дать вам возможность делать все что пожелаете, лишь бы вы были счастливы, – так ведь было и с Бонни. Вам пришлось столько вытерпеть, Скарлетт. Никто лучше меня не понимал, через что вы прошли, и мне хотелось сделать так, чтобы вы перестали бороться, а чтобы я боролся вместо вас. Мне хотелось, чтобы вы играли как дитя. Потому что вы и есть дитя – храброе, испуганное, упрямое дитя. По-моему, вы так и остались ребенком. Ведь только ребенок может быть таким упорным и таким бесчувственным.
Голос его звучал спокойно, но устало, и было в нем что-то, что пробудило далекий отзвук в памяти Скарлетт. Она уже слышала такой голос – в другом месте, в один из решающих моментов своей жизни. Где же это было? Голос человека, смотрящего на себя и на свой мир без всяких чувств, без страха, без надежды.
Это же… это же… так говорил Эшли во фруктовом саду Тары, где гулял ветер, – говорил о жизни и театре теней с усталым спокойствием, свидетельствовавшим о неотвратимости конца в гораздо большей мере, чем если бы в словах его звучали горечь или отчаяние. И как тогда от интонаций в голосе Эшли она вся похолодела в ужасе перед тем, чего не могла понять, так и сейчас от тона Ретта сердце ее упало. Его голос, его манера держаться даже больше, чем слова, взволновали ее, заставив почувствовать, что радостное волнение, испытанное ею несколько минут тому назад, было преждевременным. Что-то не так, совсем не так. Она не знала, что именно, и в отчаянии ловила каждое слово Ретта, не спуская глаз с его смуглого лица, надеясь услышать слова, которые рассеют ее страхи.
– Все говорило о том, что мы предназначены друг для друга. Все, потому что я – единственный из ваших знакомых – способен был любить вас, даже узнав, что вы такое на самом деле: жесткая, алчная, беспринципная, как и я. Но я любил вас и решил рискнуть. Я надеялся, что Эшли исчезнет из ваших мыслей. Однако, – он пожал плечами, – я все перепробовал, и ничто не помогло. А я ведь так любил вас, Скарлетт. Если бы вы только мне позволили, я бы любил вас так нежно, так бережно, как ни один мужчина никогда еще не любил. Но я не мог дать вам это почувствовать, ибо я знал, что вы сочтете меня слабым и тотчас попытаетесь использовать мою любовь против меня же. И всегда, всегда рядом был Эшли. Это доводило меня до безумия. Я не мог сидеть каждый вечер напротив вас за столом, зная, что вы хотели бы, чтобы на моем месте сидел Эшли. Я не мог держать вас в объятиях ночью, зная, что… ну, в общем, это не имеет сейчас значения. Сейчас я даже удивляюсь, почему мне было так больно… Это-то и привело меня к Красотке. Есть какое-то свинское удовлетворение в том, чтобы быть с женщиной – пусть даже она безграмотная шлюха, – которая безгранично любит тебя и уважает, потому что ты в ее глазах – безупречный джентльмен. Это было как бальзам для моего тщеславия. А вы ведь никогда не пытались быть для меня бальзамом, дорогая.
– Ах, Ретт… – начала было она, чувствуя себя глубоко несчастной от одного упоминания имени Красотки, но он жестом заставил ее умолкнуть и продолжал:
– А потом была та ночь, когда я унес вас наверх… Я думал… я надеялся… я так надеялся, что боялся встретиться с вами наутро и увидеть, что я ошибся и что вы не любите меня. Я так боялся, что вы будете надо мной смеяться, что ушел из дома и напился. А когда вернулся, то весь трясся от страха, и если бы вы сделали хотя бы шаг мне навстречу, подали хоть какой-то знак, мне кажется, я стал бы целовать след ваших ног. Но вы этого не сделали.
– Ах, Ретт, но мне же тогда так хотелось быть с вами, а вы были таким омерзительным! В самом деле хотелось! По-моему… да, именно тогда я впервые поняла, что вы мне дороги. Эшли… После того дня Эшли меня больше не радовал. А вы были такой омерзительный, что я…
– Ах, да ладно, – сказал он. – Похоже, мы оба тогда не поняли друг друга, верно? Но сейчас это уже не имеет значения. Я все это говорю лишь затем, чтобы вы потом не ломали себе голову. Когда с вами было плохо, причем по моей вине, я стоял у вашей двери в надежде, что вы позовете меня, но вы не позвали, и тогда я понял, что я просто дурак и между нами все кончено.
