Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Весело подсмеиваясь над переживаниями ревнивца в этом раннем рассказе, Достоевский, скорей всего, и не предполагал сколько, если можно так выразиться, перспективно автобиографического он заложил в этот образ. Уже на склоне лет в свой последний роман «Братья Карамазовы» писатель включил небольшой, но чрезвычайно ёмкий трактат на тему, о которой к тому времени знал он не понаслышке: «Ревность! “Отелло не ревнив, он доверчив”, заметил Пушкин, и уже одно это замечание свидетельствует о необычайной глубине ума нашего великого поэта. У Отелло просто разможжена душа и помутилось всё мировоззрение его, потому что погиб его идеал. Но Отелло не станет прятаться, шпионить, подглядывать: он доверчив. Напротив, его надо было наводить, наталкивать, разжигать с чрезвычайными усилиями, чтоб он только догадался об измене. Не таков истинный, ревнивец. Невозможно даже представить себе всего позора и нравственного падения, с которыми способен ужиться ревнивец безо всяких угрызений совести. И ведь не то, чтоб это были всё пошлые и грязные души. Напротив, с сердцем высоким, с любовью чистою, полною самопожертвования, можно в то же время прятаться под столы, подкупать подлейших людей и уживаться с самою скверною грязью шпионства и подслушивания. <…> трудно представить себе, с чем может ужиться и примириться и что может простить иной ревнивец! Ревнивцы-то скорее всех и прощают, и это знают все женщины. Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что это было “в последний раз” и что соперник его с этого часа уже исчезнет, уедет на край земли, или что сам он увезёт её куда-нибудь в такое место, куда уж больше не придёт этот страшный соперник. Разумеется, примирение произойдёт лишь на час, потому что если бы даже и в самом деле исчез соперник, то завтра же он изобретёт другого, нового и приревнует к новому. И казалось бы, что в той любви, за которою надо так подсматривать, и чего стоит любовь, которую надобно столь усиленно сторожить? Но вот этого-то никогда и не поймёт настоящий ревнивец, а между тем между ними, право, случаются люди даже с сердцами высокими. Замечательно ещё то, что эти самые люди с высокими сердцами, стоя в какой-нибудь каморке, подслушивая и шпионя, хоть и понимают ясно “высокими сердцами своими” весь срам, в который они сами добровольно залезли, но однако в ту минуту, по крайней мере пока стоят в этой каморке, никогда не чувствуют угрызений совести…»
Сколько же здесь личного! И сколько в страстном и всепрощающем ревнивце Мите Карамазове от доверчивого и простодушного Шабрина и от самого Достоевского, особенно, конечно, от Достоевского периодов любви-отношений с М. Д. Исаевой и А. П. Сусловой. Да и в «Воспоминаниях» А. Г. Достоевской немало страниц посвящено сценам ревности, каковые устраивал Фёдор Михайлович молодой жене. Однажды он даже совершенно в духе и стиле Отелло совершенно серьёзно заявил ей после того, как она, подшутив, вызвала его ревность: «Ведь я в гневе мог задушить тебя!..» [Достоевская, с. 317]
Шабрина Глафира Петровна
«Чужая жена и муж под кроватью»
Жена богатого и ревнивого мужа Ивана Андреевича Шабрина. И поводы она даёт: помимо мужа у неё имеется как минимум два любовника — Творогов и Бобыницын. Несчастный муж попадает из-за неё и своей ревности в самые неприятные истории.
Шарик (собака)
«Записки из Мёртвого дома»
Один из четвероногих друзей Достоевского (Горянчикова) в каторге — см. Белка.
Шатов Иван Павлович
«Бесы»
Бывший крепостной Варвары Петровны Ставогиной (сын камердинера Павла Фёдорова), бывший ученик Степана Трофимовича Верховенского, бывший студент; брат Дарьи Павловны Шатовой. Хроникёр Г—в, упомянув, что генеральша Ставрогина не любит Шатова, попутно рассказывает краткую историю его жизни, даёт его полный внешний и внутренний портреты: «Шатов был прежде студентом и был исключён после одной студентской истории из университета; в детстве же был учеником Степана Трофимовича, а родился крепостным Варвары Петровны, от покойного камердинера её Павла Фёдорова, и был ею облагодетельствован. Не любила она его за гордость и неблагодарность, и никак не могла простить ему, что он по изгнании из университета не приехал к ней тотчас же; напротив, даже на тогдашнее нарочное письмо её к нему ничего не ответил и предпочёл закабалиться к какому-то цивилизованному купцу учить детей. Вместе с семьёй этого купца он выехал за границу, скорее в качестве дядьки, чем гувернёра; но уж очень хотелось ему тогда за границу. При детях находилась ещё и гувернантка, бойкая русская барышня, поступившая в дом тоже пред самым выездом и принятая более за дешевизну (Речь идёт о будущей Marie Шатовой. — Н. Н.). Месяца через два купец её выгнал “за вольные мысли”. Поплёлся за нею и Шатов, и вскорости обвенчался с нею в Женеве. Прожили они вдвоём недели с три, а потом расстались как вольные и ничем не связанные люди; конечно, тоже и по бедности. Долго потом скитался он один по Европе, жил Бог знает чем; говорят, чистил на улицах сапоги и в каком-то порте был носильщиком. Наконец, с год тому назад вернулся к нам в родное гнездо и поселился со старухой тёткой, которую и схоронил через месяц. С сестрой своею Дашей, тоже воспитанницей Варвары Петровны, жившею у ней фавориткой на самой благородной ноге, он имел самые редкие и отдалённые сношения. Между нами был постоянно угрюм и не
