Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
Я посмотрел на нотариуса... Какая-то циничная улыбка играла на его губах и светилась в его зрачках с красными ободками...
— Этот призрак... я знаю, я видел, — воскликнул я... Это...
Барбо грубо прервал меня:
— Призрак, вот и все... Его вы не знаете и ничего вы не видали... Призрак, как призрак... Пойдемте... А по дороге подумаете...
И пожимая плечами он прибавил с выражением глубокого презрения на лице:
— Ах, глупцы! торгуются из-за любви призрака... да еще такого призрака!.. А ищут сильных ощущений, неизведанных удовольствий?.. Литераторы!.. Пойдемте...
Окончив свой рассказ, Роберт вдруг спросил меня, когда мы уже выходили из кареты:
— А знаешь... кто в нынешнем году живет в вилле с привидениями?.. Да этот американский миллиардер Диксон-Барнель... Впрочем, мы как раз с ним вместе обедаем сегодня вечером!..
Какой прекрасный человек этот Диксон-Барнель!..
Не успели мы познакомиться и выпить вместе несколько рюмок перед обедом, как мы стали уже лучшими друзьями...
Это был веселый товарищ — таким по крайней мере он мне показался с первого взгляда. Его веселье было чистосердечное, заразительное... чистое, как золото. Я не замедлил выразить ему свое удовольствие по этому поводу.
— Это очень редкое качество, которое с каждым днем все реже начинает встречаться среди нас, — сказал я несколько аффектированным торжественным тоном, — Только американцы такой веселый народ...
— Действительно... согласился он... я веселый человек, если только верно понимаю это слово... Но это не значит, что я счастливый... Моралисты правы... Богатые не могут быть счастливыми... Богатство еще не есть счастье... Пожалуй, даже наоборот.
Эти меланхолические аксиомы крайне удивили меня.
— Ах! — воскликнул он со вздохом... Такому богатому человеку, как я, удается слишком скоро проникнуть в глубь всех вещей... Жизнь становится страшно монотонной, без всяких неожиданностей... Женщины, вино, лошади, путешествия... картины, книги... если бы вы только знали, как скоро это надоедает... до отвращения... Какую пустоту чувствуешь от всего этого... Vanitas vanitatum.
Я всячески старался польстить этому человеку и сказал ему:
— Золотыя слова, мой дорогой.
— Увы! — ответил просто миллиардер.
Я никогда не забуду той бесконечной грусти, которая сквозила при этом в его жестах.
После нескольких минут молчания он вдруг спросил меня:
— Курите вы?
— С удовольствием...
Он мне протянул сигару. Своими размерами и блеском она напоминала обелиск или золотую колонну.
— Это что за чудо? — удивился я.
Диксон-Барнель улыбнулся. Столько горечи и разочарования могло быть только в улыбке пессимиста Эклезиаста.
— Это моя собственная идея, — объяснил он. — Эти сигары сделаны из листового золота самой чистой пробы. У меня их целые сундуки, длинные и глубокие, как диваны вашего Бодлера... Курить золото казалось мне верхом богатства... И что же! Ничего нет хуже, мой дорогой... Их положительно курить нельзя...
Жестом, полным отчаяния он, казалось, хотел обнять весь мир... И с каким-то символическим тоном в голосе сказал:
— Увы! Ничего на свете курить нельзя...
— С женщинами было тоже самое, — продолжал он... Ах, мой друг... Я могу сказать, что я обладал всеми женщинами... и я могу также сказать, что у меня не было ничего, кроме скуки и отвращения... И вот, мне захотелось осуществить мечту поэтов... Мне хотелось держать в своих объятиях создания художественной фантазии, неземные существа, какие встречаются только в поэмах. Я заказал несравненным художникам изготовить мне женщин, у которых волосы были бы из чисто-пробного золота, губы из чистого коралла, лица из безупречной лилии... груди из настоящего снега и пр. и пр.... Да, дорогой мой... И что же...
— И что же?
— Нельзя было курить...
— О! — воскликнул он со вздохом, —быть богатым... быть очень богатым... печальная участь!.. И эта ужасная уверенность, что все можно добыть при первом желании, все... даже литературный талант... все за деньги!.. У меня и литературный талант есть... Я считаюсь автором нескольких драм, написанных молодым человеком, который меня сопровождает повсюду... Это чудесные драмы, но они мне надоедают... Ужаснее всего то, что я не знаю, насколько я богат. Каждый день я делаю попытки измерить огромное море своих богатств и не могу никак достать дна. Знаете ли вы мои сады?
— Нет... но я очень хотел бы знать!
— Мои сады занимают пятьдесят гектаров. В них представлены все цветы всех флор, и все эти цветы искусственные. В каждой чашечке имеется по электрической лампочке. Когда наступает ночь, я нажимаю кнопку и все цветы зажигаются... Это настоящая феерия, мой дорогой... но вы не знаете, до какой степени это мне надоело... До того надоело, что в своих замках, дворцах, виллах и на яхтах я заменил электрическое освещение дымящимися примитивными лампадками... Ах, мой друг, заклинаю вас, не будьте никогда богатым...
Диксон-Барнель глубоко вздохнул. Он долго ворочался на подушках и никак не мог сесть, чтобы ему было удобно.
— Я брался за науку, — продолжал он жалобным тоном, — брался за философию, фотографию, политику. Я читал без конца всевозможные книги со всего мира. Чтобы усвоить себе идеи Поля Бурже, Рене Думика, Мельхиора де-Вогюэ, я хотел подвергнуть их произведения механическому процессу измельчания и промывки, как золотоносные глыбы, из которых добывают золото.
— Увы! — прервал я его... Эти книги давно уже подвергаются самой жестокой обработке, но до сих пор остаются только глыбами мертвой материи.
— Ведь я же вам говорил!.. жаловался несчастный Диксон-Барнель... Ничего нельзя курить... Да вот!.. Я вел переговоры с бельгийским королем — тоже тип! — хотел у него купить Бельгию... Я задумал воскресить роскошь римских императоров... Мы уже почти сошлись с Леопольдом... как вдруг я увидел Quo vadis в театре Порт-Сен-Мартэн... И я навсегда потерял свое влечение к неронизму... Ничего нельзя
