Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
Я вышел из трамвая, довезшего меня до центрального киоска, который посыльные разрисовали зелено-коричневыми, желто-розовыми и синими голубками. Правда ли, что все вокруг двигаются быстрее, или мне только так кажется? Все эти люди — местные месье, обычно напускающие на себя холодный, серьезный вид людей степенных, не думающих ни о чем, кроме себя, — совершенно переменились, они подходят друг к другу, машут руками. Все они здесь, пока что. Я тоже стою на солнце, палящем как никогда. Очертания крыш на фоне неба дрожат. Я пришел, думая о чем-то невероятно значимом, не зная, происходит ли это внутри меня самого или где-то снаружи. Мимо прошли пожарные, опоясанные ремнями, в касках с медными гребнями. Пробило девять. Девять ударов обрушиваются на вас, словно обломки скал, валящиеся один за другим с гулом, перекрывающим любой другой шум.
Люди поворачивались к солнцу: «Оно еще здесь?» Оно было еще здесь.
И все время витала в воздухе угроза конца, и неизвестно было, когда он наступит, на какой или между какими из двенадцати начертанных наверху черным по белому римских цифр окажется стрелка, идущая пока от цифры к цифре.
Будто начался закат, но происходил он внутри и был нового, непривычного цвета, сам свет был как будто иной, новый, и, освещая все вокруг, все предметы, высвечивая идущих мимо женщин с оголенными руками, свет мерк…
9
Было слышно:
— Они что, боятся?.. Да, они там боятся. А мы нет!
Было слышно еще:
— Они бегут! Пусть бегут!
Это было в нижних кварталах.
— Мы останемся там, где жили. И воспользуемся этим. Вот что я скажу, пусть все катится к чертовой матери!..
Кто-то неистово пытался сыграть на аккордеоне. Пивная кружка с переливающейся через край пеной отражалась в оконном стекле, демонстрируя оттенки белого и коричневого.
— Да не так же! — Сказал человек в углу — тому, с аккордеоном. — Не так! Ты не то играешь! Ты должен играть по-другому. Сегодня у всех все по-другому, все вокруг по-другому… Быстрее!.. Вот так!.. Давай!..
И принялся петь, вступив во бремя короткой паузы. За грязным окном с перештопанными кисейными занавесками виднелся столик, два столика…
Там, в нижних кварталах, на дне города, меж двух холмов, где все сокрыто, потаенно, плохо освещено, где город нависает сверху, давя всем весом, препятствуя дневному свету спуститься ниже, мешая движению воздуха, какой-то человек играет на аккордеоне, другой поет, приговаривая: «Вот и наступила свобода!»
Справа и слева устремляются вдаль черные низкие фасады домов с лавками: лавкой старых вещей, лавкой подержанной мебели, лавкой металлического лома. И так с каждой стороны улочки, переходящей в другие похожие улочки: сплошная неразбериха проулков, связанных меж собой в узелки, будто котенок, играя клубком, спутал нитку.
Здесь, в складке меж двух холмов, в низине города и низине жизни, в изножье, в исподних краях, в тюрьме; здесь, вдруг — свобода!
— Нам больше ничто не мешает! Что захотим, то и будем делать! Слышите, вы?! С сегодняшнего дня — ничто больше… Так что поторапливайтесь! А ты что?! Давай играй!
— Теперь все пойдет иначе, он дело говорит! Теперь все изменится!
И первый снова играет на аккордеоне, а второй поет.
Так, понемногу, что-то начало подниматься, поднялось под крышами и меж них. Что-то, чего еще никто не видел, начало приближаться. За пока еще запертыми дверями, за стенами, под черепицей цвета подгоревшего хлеба, черной от сажи, зеленой от мха, где жили прежде, где жили до сего дня; но вот хлопнула одна ставня, другая, и женщина:
— Идем?
Под подбитыми башмаками заскрипели деревянные ступеньки.
Человек перестал петь.
— Теперь — все, что хотите! Так что эй, вы! Идите же!
Он видит, что люди идут, заходят внутрь. Он поднимает стакан, говорит:
— Это больше ничего не стоит! Это больше ничего не будет стоить!
Те еще не понимают, но им разъяснят.
— Эй, вы! Идите же! Сейчас мы все вам расскажем, все растолкуем!..
И тишина. Затем вновь поднимается шум.
Глухо, снизу. Никто еще ничего не различает, никто еще не понимает, что это. Помните, как порой в августе виноградникам грозил град? То самое время, когда ливень еще не начинался, туча еще не перевалила за гору? Когда еще ничего не было видно, лишь на краю неба стояло белое облако, словно кто-то вывесил простыню.
И шум, именно этот шум. Словно приближается войско.
10
— Жарит-то как, а?!
Их двое на корабле: старший Паншо и младший.
Эдуар Паншо что-то сказал и замолк. Жюль, младший, не ответил.
Вода тоже хранила молчание. Здесь тишина повсюду, ничто не молвит ни слова. Куда ни глянь, все гладко и ровно. На севере озера виноградники, на юге — горы. И меж югом и севером — ничего, нигде, одна вода, вода тишайшая. Кажется, никогда еще она не была такой молчаливой, такой скупой на слова, на фразы, во всей неимоверной толще, несущей на спине корабль, а в глубинах — множество рыб, и — ничего более — когда вы здесь, посреди просторов, а залив по краям рисует перевернутые тополя, перед вами — лишь протяженность, бессмысленная и беспредельная.
Братья Паншо лежат в трюме. Где-то на берегу потасовка, но они будто ничего и не слышат. Звук электропилы похож на пчелиное жужжание, такое тихое, словно пчела за день устала. Вторая половина дня, часа три пополудни, наверное. Но теперь ведь нет времени, и перемен никаких нет.
Напрасно они ковали в кузнице, напрасно подковывали приведенную лошадь, и напрасно закончили с ней и принялись подковывать следующую. Плотник в новой маленькой мастерской может строгать сколько угодно, ведя рубанок к краю доски, второй, третьей. Надо было еще подождать, подождать, когда поднимется Эдуар Паншо.
Перед вами встает человек, и все изменяется. Подпаленный, обожженный, бурый, смуглый, на боках кожа отсвечивает; где при движении натягивается, светлеет; штаны на бедрах едва держатся — Паншо, Эдуар Паншо, — лишь надо было, чтобы он поднялся на ноги.
Вначале голова, плечо, другое плечо. Человек лежал, теперь он встает. Вот он растет напротив горы, вот вырастает выше горы. Он обустраивает все, что видит. Приказывая рукам двигаться, чертит огромный круг над далекими скалами, над небесными пустошами, и вот скалы оживают, небеса полнятся жизнью. Захотев пить, Паншо поднялся, взял в руки черную бутыль, которую протянул брат, и пьет. Запрокинув голову, широко раскрыв рот. Не касаясь губами бутыли. Тонкая струйка проделывает короткий путь в воздухе. Паншо пьет, все вновь оживает. Запели в кузнице, рубанок ворчит и смеется. Пила выводит длинную свистящую гамму, добираясь до верхних нот. Теперь это не один корабль, их два: первый светло-зеленый, второй — перевернутый, темно-зеленый. А вверху, в самом центре, Паншо, подвесивший в воздухе гору с одной стороны, и гору — с другой. Будто носильщик с двойным грузом, носильщик тяжестей, умеющий их распределить. Словно силач с ярмарки, окруженный гирями и посмеивающийся. Вот он вытянул руки, взметнув вершины на полтора метра, и даже не задрал головы. Он словно библейский Самсон, который, сдвинув с места, обрушил колонны.
11
Были подняты кавалерийские и стрелковые отряды. В самом начале задействовали военные силы. Из уст в уста передавалось одно-единственное слово: «революция»[10], и все думали лишь об этой угрозе, были люди, которых она могла бы затронуть, и те, которых могла бы обойти стороной. Сегодня, в будний день, в бедных нижних кварталах словно выходной. Кафе забиты, на улицах полно народа, как в воскресенье, воскресенье особого рода, праздничный день, будто какое-то торжество, будто все еще действовали календари, где указаны дни гуляний. Все — в воскресных одеждах. Итальянские каменщики ходили под руку то в одну сторону, то в другую. А еще — чернорабочие, поденщики, их жены, дети, целые семьи. Пожилые люди, которых уже многие месяцы никто не видел, поскольку они перестали выходить, вдруг выбрались на улицы, кто-нибудь их поддерживает, помогает идти, а вместе с ними — паралитики, увечные. Тучные густо напомаженные мадам с непокрытыми головами, волосами, выкрашенными в желтый по моде двадцатилетней давности, с голыми ногами в бабушах, в сорочках на голое тело — жарко! Надо взглянуть на термометр. И сразу все направлялись в тенек, шли к фонтанам, искали любое укрытие и где можно попить. В «Железной хватке» был танцевальный зал и некоторые танцевали, опустив в оркестрину монетку в десять сантимов. В других кварталах, в кварталах среднего класса — тоже забыли о великой угрозе, любовались драгунами. И все чувствовали наступившую внезапно легкость. Большинство людей устроено так, что обращают внимание лишь на мелочи и на то, что творится в данный момент, они любят обманываться. Немногие поднимают взгляд к небу, немногие знают об этом. Не все даже знают, что оно существует, что там, в вышине есть какое-то свое устройство, некое более-менее близкое к ним светило, по-прежнему летящее им навстречу.
