Сибирская роза - Анатолий Никифорович Санжаровский
Для кого эти вырезки? Для хозяина кабинета? Вряд ли.
Наверняка напихал под стекло для посетителей на ту нескладуху минуту, когда его самого отвлекут телефоном, а гость за милую малину хоть почитает со скуки. Однако ж хват этот Бормачёв!
Так рассудила Таисия Викторовна и, улыбнувшись его занятной предприимчивости, потянулась глазами к крайнему к ней газетному кусочку.
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ УЧТИВ
Название приманчивое.
Навалилась читать.
В 1832 году петербургский журнал «Сын Отечества и Северный Архив» опубликовал отрывок из книги «Благовоспитанный, или Правила учтивости». Вот что в нём говорилось.
Недостатки умственные, уменьшающие уважение к нам других: поступки и речи, кои обнаруживают в нас малый ум; слабую память; слабость рассудка.
Малый ум. Сей недостаток узнаётся по четырём признакам, кои суть:
= Важность, придаваемая вещам малым и незначительным.
= Частое и неуместное удивление.
= Любопытство знать чужие дела.
= Повторение одних и тех же мелочных действий.
Слабость памяти. Мы показываем слабость памяти, а теряем уважение других:
= Забывая имена людей и вещей, беспокоим других, чтоб назвали оные вместо нас или мучаем любопытство их неопределительностью рассказов.
= Пропуская нужнейшие обстоятельства какого-либо дела или смешивая разные дела.
= Рассказывая много раз одно и то же и в присутствии тех же особ.
Слабость рассудка. Человек показывает слабость рассудка или недостаток в здравом смысле:
= Объясняя будущее по случайностям, а не по законам Природы.
= Полагаясь на лекарства смешные.
= Судя о людях по их именам, по платью, по мнению, а не по поступкам.
= Удивляясь ничего не значащим происшествиям, когда оные бывают в одно и то же время. Тацит упоминает о пустых толкованиях римлян, которые, по смерти Августа, с удивлением замечали, что оная случилась в тот самый день, в который он стал императором; что он умер в том самом доме и в той же комнате, где умер и отец его, и проч. Подобные нелепые замечания ежедневно приводят в удивление глупцов.
Таисия Викторовна кончила читать.
Было тихо-натихо. Тишина насторожила её. Лупнула на Бормачёва.
Бормачёв уже не говорил по телефону. Сидел на своём месте и, по-домашнему подперев ладонью щёку, влюбовинку смотрел на неё.
Таисия Викторовна так и пыхнула вся жаром.
— Из… ви… ните…
— Ничего, ничего, — сказал Бормачёв. — Всё-таки хоть ма-аленькая будет польза вам от визита ко мне… Итак… Вы, наверное, считаете, как и я, что не врач должен говорить о себе, а больные должны говорить о нём?
Таисия Викторовна подтвердительно кивнула.
— Были у нас в облздраве ваши потраченные,[52] были… Опухли мы от вашего борца… Не дают работать… Валили целыми делегациями! Всё в один голос: верните нам Закавырцеву! Верните нам её травку! Где ни бери, да подай… Видите, они без травки, как пиндигашки,[53] которых до поры отсадили от груди. Высокую цену сложили вам больные… Кстати, где сейчас ваша настойка?
— А мне почём знать? Опечатывала не я, а Грицианов. Между рук всё пошло…
— А-а… — смутился Бормачёв, словно кто на язык ему наступил. — Грицианов — это вечные дрыжики перед профессором… перед свет Кребсом… дрыжики… Дрожит и кланяется каждому его чиху. До-олго хочет красиво жить… Больные требуют вернуть вас. А как вернёшь? Вы ж почти на месяц бултых, как в прорубь, и нетути вас. Где пропадали-то? Поделитесь по секрету.
— А разве Желтоглазова не говорила? Я была с нею на конгрессе.
— На конгрессе? Может, не надо песенок, доктор?
— Какие ещё песенки? В первый день мы с ней в перерыв стакнулись. А остальные два дня я её уже не видела.
— Неужели на конгресс она явилась лишь бы отметить командировку? На неё похоже… За этой кумушкой не задолжится… Тот-то эк сколь тряпичных навезла впечатлений. Пол-Борска вырядила начичик по последнему писку моды… Не тухленько, не тухленько скатала Марфа Ивановна…
— Потом я ещё осталась. Всё про борец по каплюшке собирала в Румянцевке.
Бормачёву не верилось, что слышали уши. Напрямую он и спроси:
— Это что ж?… И конгресс, и библиотека всё на свои грошики?
— Да уж не на ваши…
«Её выгнали за борец, — расстраиваясь, подумал он, — а она на свои полетела на конгресс, в библиотеку просвещаться до конца по части борца?… Ох народушко, ох народушко… Какие тебя силы и держат? — Бормачёв отвернулся от Таисии Викторовны. Ему совестно стало, что эта женщина, маленькая, хрупкая, измождённая, увидит давящие его слёзы. — Наша учёная элита шмындяет в столичные библиотеки сдирать у чужих свои кандидатско-докторские опусы только по научным командировкам. А навар каков от тех опусов? Мышам гарантируется безбедное житье! О мышах думают. А о людях, о горьких пиндигашках, ждущих капелек этой великой издёрганной бабы так, как ждёт молока ребёнок, припадая к материнской груди, — об этих-то когда и кто всерьёз начнет думать?»
Бормачёв сделал вид, что у него развязался шнурок, нагнулся к ногам. Вытер глаза платком и сел как-то неестественно ровно, будто аршин проглотил.
Он старался не смотреть Таисии Викторовне в глаза.
— Дела такие! — отрывисто начал он. — Москва дорого обходится всем. Пожалуй, вы в долгах как в шелках. Надо за дела браться. А дела такие. Больные требовали разобраться, за что это сняли вас. Наши люди разобрались. Нудлер не ваша медалька и не вам ею отсвечивать. И прочие пункты ваших прегрешений вздор, чистейший вздор, глупейший вздор!
Бормачёв говорил всё резче, всё запальней, всё громче. Смелел от нарастающей, закипающей в нём злости. Смелел смелостью труса, оказавшегося ночью в лесу. Он один, кругом ночь, темь чёрная. Страшно. Но вот заговорил сам с собой, и звучащий собственный голос покрывает, глушит в человеке страх, укрепляет человека зябкой силой, зябкой твёрдостью.
Вместе со стулом Бормачёв повернулся к Таисии Викторовне и продолжал, прямо уже глядя ей в глаза.
— Вот тут, — показал за плечо большим пальцем на стену, где висели правила для руководителя, — десятый пункт гласит: если твои распоряжения оказались ошибочными, признай и исправь. Я вас не увольнял, это сделал Грицианов. Я извиняюсь перед вами за Грицианова. Но это извинение на хлеб не намажешь вместо масла. Мне гораздо
