Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Годы учения Вильгельма Мейстера
— Я должен уехать! Я хочу уехать! — восклицал он. Полон смятения, бросился он в кресло. Вошла Миньона и спросила, нужно ли завить ему букли. Она была очень тиха: ее глубоко уязвило то, как он нынче резко спровадил ее.
Ничего нет трогательнее той любви, что взрастала в тиши, той преданности, что крепла втихомолку, — когда в урочный час она наконец проявляет себя и становится очевидна тому, кто дотоле не был ее достоин. Расцвел долго и плотно закрытый бутон, а сердце Вильгельма было как нельзя более отзывчиво в этот миг.
Она стояла перед ним и видела его тревогу.
— Господин мой, что станется с Миньоной, если ты несчастлив? — воскликнула она.
— Милое дитя, — промолвил он, взяв ее руки, — ты тоже одно из больных моих мест. Мне должно уехать.
Она заглянула ему в глаза, блестевшие от сдерживаемых слез, и порывисто опустилась перед ним на колени. Он не выпускал ее рук, а она прильнула головой к его коленям и затихла. Он ласково перебирал ее кудри. Она долго не шевелилась. Вдруг он почувствовал, что она дрожит, — сперва чуть заметная, дрожь становилась все сильнее, распространяясь по всему телу.
— Что с тобой, Миньона, — вскричал он, — что с тобой?
Она подняла головку, взглянула на него и вдруг схватилась за сердце, будто пытаясь сдержать боль; он поднял ее, и она упала к нему на колени; он прижал ее к себе и поцеловал. Она не отозвалась ни пожатием руки, ни малейшим движением. Она крепко держалась за сердце и вдруг испустила крик, судорожно дергаясь всем телом, вскочила на ноги и тотчас упала, словно у нее подломились все суставы. Зрелище было ужасное.
— Дитя мое, — воскликнул он, поднимая ее и крепко сжимая в своих объятиях, — что с тобой, дитя мое?
Судороги не унимались, передаваясь от сердца к трясущимся конечностям; она повисла у него в объятиях. Он прижимал ее к груди, орошая слезами. И вдруг она вся напряглась, как бывает, когда терпишь жесточайшую телесную боль, и тут же вновь бурно ожили все ее члены; с быстротой спущенной пружины она бросилась ему на шею, а внутри у нее будто что-то прорвалось; и в тот же миг из ее сомкнутых глаз к нему на грудь хлынул поток слез. Он крепко держал ее. Она рыдала, и не подыщешь слов, чтобы описать безудержную силу этих слез. Длинные волосы распустились и свисали на лицо плачущей, казалось, все ее существо неотвратимо исходит ручьем слез. Оцепеневшие конечности оттаяли, и вся душа ее как будто излилась в слезах, Вильгельму стало страшно, что она истает в его объятиях и ничего не останется от нее. Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
— Дитя мое, — восклицал он, — ты ведь моя, дитя мое! Если это слово может тебя утешить, ты моя, моя! Я останусь с тобой, я не покину тебя!
Слезы ее все еще текли. Наконец она выпрямилась. Лицо ее осветилось теплой радостью.
— Отец мой! — воскликнула она. — Ты меня не покинешь! Ты будешь мне отцом! Я ведь твое дитя.
Нежно зазвучали за дверью струны арфы; старик принес самые свои задушевные песни, как вечернюю жертву другу, который все крепче прижимал к себе свое дитя, исполненный чистейшего несказаннейшего счастья.
КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,Где пурпур королька прильнул к листу,Где негой Юга дышит небосклон,Где дремлет мирт, где лавр заворожен?Ты там бывал? Туда, туда,Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.
Ты видел дом? Великолепный фризС высот колонн у входа смотрит вниз,И изваянья задают вопрос:Кто эту боль, дитя, тебе нанес?Ты там бывал? Туда, тудаУйти б, мой покровитель, навсегда.
Ты с гор на облака у ног взглянул?Взбирается сквозь них с усильем мул,Драконы в глубине пещер шипят,Гремит обвал, и плещет водопад.Ты там бывал? Туда, тудаДавай уйдем, отец мой, навсегда![5]
Когда наутро Вильгельм стал разыскивать по дому Миньону, он не нашел ее, но услышал, что она чуть свет ушла с Мелиной, который торопился вступить во владение гардеробом и прочими театральными принадлежностями.
Спустя несколько часов Вильгельм услышал музыку у себя за дверью. Сперва он подумал, что опять явился арфист, но вскоре различил звуки лютни, а вступивший вслед за тем голос был голосом Миньоны. Вильгельм отворил дверь, девочка вошла и пропела песню, которую мы только что привели.
Особенно нашему другу понравились в ней напев и выражение, хотя не все слова были ему внятны с первого раза. Он просил повторить и объяснить строфу за строфой, записал их и перевел на немецкий язык. Однако ему удалось лишь отдаленно передать своеобразие оборотов. Исчезло детское простодушие выражения, меж тем как обрывистая речь получилась гладкой, а непоследовательные мысли — связными. Да и ничто не могло идти в сравнение с прелестью напева.
Каждый стих она начинала торжественно и величаво, словно указывая на нечто необычайное и приуготавливая к чему-то важному. К третьей строке напев становился глуше и сумрачнее. Слова: «Ты там бывал?» — звучали у нее таинственно и вдумчиво; в словах: «Туда, туда!» — была безудержная тоска: а «уйти бы навсегда» она так видоизменяла при каждом повторе, что в них слышались то настойчивая мольба, то влекущий зов, то заманчивое обещание.
Вторично закончив песню, она на миг остановилась, пристально посмотрела в глаза Вильгельму и спросила:
— Знаешь ты тот край?
— Думается, это Италия, — отвечал Вильгельм, — а песенка у тебя откуда?
— Италия! — с ударением произнесла Миньона. — Поедешь в Италию, возьми меня с собой. Здесь я зябну.
— Ты там уже бывала, душенька? — спросил Вильгельм.
Девочка промолчала, и больше от нее нельзя было вытянуть ни слова.
Вошел Мелина, осмотрел лютню и порадовался, что ее успели уже так хорошо исправить. Инструмент входил в инвентарь гардероба. Миньона выпросила его нынче утром, арфист тут же натянул струны, и девочка при этом случае проявила дар, какого у нее до сей поры не знали.
Мелина успел уже войти во владение гардеробом со всем к нему причитающимся; кое-кто из членов магистрата обещал добиться для него разрешения некоторое время давать здесь спектакли. И вот он вернулся с радостью на сердце и с улыбкой на лице. Он словно преобразился, стал кроток, учтив со всеми, даже предупредителен и заботлив. Он надеялся, что может теперь на какой-то срок дать ангажемент своим друзьям, прозябавшим в стеснении, без дела, и только сокрушался, что поначалу лишен возможности вознаградить соответственно заслугам и талантам тех великолепных актеров, с которыми свел его счастливый случай, — прежде всего ему надобно уплатить долг добросердечному другу, каким показал себя Вильгельм.
— Не нахожу слов, дабы выразить, какую услугу оказали вы мне тем, что помогли стать во главе театра. Ведь когда я вас встретил, положение мое было крайне щекотливым. Помните, как горячо при первой нашей встрече я ратовал противу театра, и все же, женившись, я был вынужден искать ангажемент в угоду жене, ожидавшей от сцены радостей и успехов. Ангажемент мне получить не удалось, по крайней мере постоянный, зато посчастливилось встретить дельцов, которым для экстренных случаев бывает нужен человек, владеющий пером, разумеющий по-французски и не совсем невежда в счетоводстве. Некоторое время мне жилось совсем неплохо, жалованье я получал сносное, кое-чем обзавелся и не краснел за свое положение. Но экстренные поручения моих благодетелей пришли к концу, о прочном устройстве нечего было и помышлять, а жена все настоятельнее желала играть на театре, хотя, к несчастью, теперешние ее обстоятельства не очень-то благоприятствуют успешным выступлениям перед публикой. Теперь я уповаю на то, что предприятие, которое мне с вашей помощью удастся затеять, послужит хорошим началом для меня и моих близких, и вам я обязан своим будущим счастьем, как бы оно ни сложилось.
Вильгельму приятны были эти признания, и все актеры не без удовольствия выслушали заявление новоявленного директора, втайне радовались непредвиденному ангажементу и готовы были для начала примириться с мизерным жалованьем, в большинстве своем рассматривая то, что им так внезапно предложили, как подарок, не входивший в их расчет. Мелина поспешил извлечь пользу из такого умонастроения, умело потолковал с каждым в отдельности, тем или иным доводом убедив одного за другим без промедления подписать контракт, так что актеры не успели толком обдумать новые отношения и утешались возможностью расторгнуть контракт, предупредив за шесть недель.
