Джозеф Конрад - Каприз Олмэйра
— Два человека, — сказал он хриплым голосом. По-видимому, сделанное им усилие нарушило его равновесие. Он быстро шагнул вперед и остановился, покачиваясь взад и вперед, — Двое, — начал он опять с усилием, — двое белых — в мундирах — порядочные, то есть я хочу сказать — честные люди. Ведь вы честные?
— Довольно, перестаньте! — с нетерпением воскликнул офицер, — Подавайте нам вашего приятеля.
— А что со мной, по-вашему? — яростно спросил Олмэйр.
— Вы пьяны, хотя и не настолько, чтобы не сознавать своих поступков. Довольно ломать комедию, — сурово отвечал офицер, — или я посажу вас под арест в вашем собственном доме.
— Под арест! — рассмеялся Олмэйр каким-то неприятным смехом. — Ха-ха-ха! Под арест! Господи, да я двадцать лет под арестом. Двадцать лет я стараюсь выбраться из этой адской дыры и не могу… Слышите, вы? Не могу и не смогу никогда! Никогда!
Его последние слова перешли в рыдание, и он шатаясь начал спускаться с лестницы. Во дворе лейтенант подошел к нему и взял его под руку. Младший офицер и Бабалачи следовали за ними по пятам.
— Вот так-то лучше, Олмэйр, — сказал офицер ободряющим тоном. — Но куда же вы идете? Здесь только доски. Разве нам лодки нужны? — продолжал он, слегка встряхивая его.
— Нет, — злобно отвечал Олмэйр. — Вам нужна могила.
— Что такое? Опять заговаривается! Постарайтесь отвечать со смыслом.
— Могила! — заорал Олмэйр, стараясь вырваться. — Яма в земле! Как вы не понимаете? Вы, верно, пьяны! Пустите меня, пустите, говорят вам!
Он высвободился из рук офицера и качнулся в сторону досок, где лежал труп под белым покровом; потом он быстро повернулся лицом и обступившим его любопытным, заинтересованным лицам. Солнце быстро опускалось, дом и деревья отбрасывали длинные тени по всему двору, но над рекой было еще светло; большие бревна плыли по течению, резко очерченные и черные в бледно — красном зареве. Стволы деревьев на восточном берегу реки терялись во мраке, но вершины их еще купались в уходящих отблесках солнца. Воздух был холоден и тяжел, умирающий ветерок легкими порывами проносился над водой.
Олмэйр вздрогнул, пытаясь заговорить. Казалось, что он опять дрожащим жестом старается освободить свое горло от сжимающей его незримой руки. Его налитые кровью глаза бесцельно перебегали с одного предмета на другой.
— Ну, — сказал он наконец. — Все ли вы тут? Он человек опасный.
Он торопливо и резко дернул за саван, а закоченелый труп покатился с досок и упал к его ногам, беспомощный и застывший.
— Он холодный, совсем, совсем холодный, — сказал Олмэйр с невеселой улыбкой. — Очень жаль, но ничего больше сделать ме могу. А вы даже и повесить его не можете. Обратите внимание, господа, — прибавил он серьезно, — у него нет головы и почти нет шеи.
Последний луч света сбежал с вершин деревьев, река вдруг потемнела; в наступившем глубоком молчании раздавалось только журчание бегущей воды и как будто наполняло собой всю серую тень, ложившуюся на землю.
— Это и есть Дэйн, — продолжал Олмэйр, обращаясь к окружавшей его молчаливой группе людей, — И я сдержал свое слово. Сперва одна надежда, за ней другая, а это было моим последним упованием. Мне больше ничего не остается в жизни. Вы думаете, здесь только один мертвец? Ошибаетесь, смею вас уверить. Я гораздо мертвее его. Почему бы вам не повесить меня? — прибавил он вдруг дружелюбным тоном, обращаясь к лейтенанту, — Право, право же, это была бы лишь пустая формальность.
Последние слова он произнес еле слышным голосом и зигзагами поплелся к дому.
— Отойди! — загремел он на Али, робко предлагавшего ему свою помощь. Кучки испуганных людей, мужчин и женщин, следили за ним издали. Он поднялся вверх по лестнице, держась за перила, и с помощью перил добрался до стула, на который грохнулся. Он сначала посидел немного, тяжело дыша от утомления и гнева, озираясь кругом, нет ли где-нибудь поблизости Найны. Потом он сделал угрожающий жест рукой в сторону двора, где ему послышался голос Бабалачи, и ногой опрокинул стол, полетевший с грохотом и звоном разбитой посуды. Он еще бормотал про себя какие-то угрозы, потом голова его упала ему на грудь, глаза закрылись, он тяжело вздохнул и заснул.
В ту ночь впервые мирный и цветущий Самбир увидал огни вокруг «Каприза» Олмэйра. То были фонари с лодок, развешанные матросами на веранде, где оба офицера производили дознание, пытаясь установить степень достоверности рассказа Бабалачи. Бабалачи снова сделался важной персоной. Он был красноречив и убедителен, призывал небо и землю в свидетели своей правдивости. Нашлись и другие свидетели. Махмуд Банджер и многие другие были подвергнуты подробному допросу, длительному и скучному, затянувшемуся до позднего вечера. Послали нарочного за Абдуллой; тот отговорился дряхлостью лет, но прислал Решида. Махмуд вынужден был предъявить браслет и с бешенством и горечью увидел, как лейтенант положил его к себе в карман в качестве одного из вещественных доказательств смерти Дэйна, которые надлежало представить по начальству вместе с официальным рапортом комиссии. Перстень Бабалачи был отобран для той же надобности; но опытный государственный муж с самого начала примирился с этой потерей. Ему не жаль было потерять кольцо, лишь бы убедить белых людей. Удалось ли это? Он серьезно задавал себе этот вопрос, когда одним из последних собрался домой по окончании процедуры. Он не был вполне уверен в этом. Впрочем, хотя бы они поверили только на одну ночь — и то он уже успеет спровадить Дэйна подальше от их рук и тем обезопасит и себя. Он поспешно удалился, часто поглядывая назад, потому что опасался, что за ним будут следить, но ничего подозрительного не услыхал и не увидел.
— Десять часов, — заметил лейтенант, поглядев на часы и зевая. — Воображаю, каких любезностей я наслушаюсь от капитана по возвращении. Пренеприятная история.
— Правда ли все это? Как вы думаете? — спросил его младший товарищ.
— Правда ли? Все это правдоподобно — но и только. Впрочем, если бы даже оказалось, что тут одно сплошное вранье, то что же мы можем сделать? Будь у нас дюжина лодок, мы могли бы обыскать все протоки и ручьи; да и то мало вышло бы толку. Этот сумасшедший пьяница совершенно прав, — мы недостаточно прочно владеем побережьем. Эти люди что хотят, то и делают. Повешены ли наши гамаки?
— Да, я приказал боцману распорядиться на этот счет. А странная это парочка, — сказал младший офицер, махнув рукой в сторону дома Олмэйра.
— Гм! Действительно странная! Чего вы ей там наговорили? Я почти все время возился с отцом.
— Уверяю вас, что я был вполне корректен, — горячо запротестовал тот.
— Ладно, ладно, не волнуйтесь. В таком случае, она просто не терпит корректности. Я уж думал, что вы позволили себе какие-нибудь нежности. Помните, что мы находимся в служебной командировке.
— Ну, разумеется. Никогда этого не забываю. Был холодно — вежлив — и только.
Они еще посмеялись немного, а потом вместе принялись расхаживать по веранде, так как спать им еще не хотелось. Луна украдкой всплыла над деревьями и во мгновение ока превратила реку в поток сверкающего серебра. Лес выступил из темноты и стоял, мрачный и задумчивый, над блестящей водой. Ветерок замер, воцарилось спокойствие.
Как истые моряки, оба офицера молча шагали взад и вперед. Расшатанные доски равномерно колыхались под их шагами, сухим своим треском нарушая глубокую тишину ночи. В ту минуту, как они снова поворачивали назад, младший из них остановился и насторожился.
— Вы слышали? — спросил он.
— Нет, — сказал другой. — А что?
— Мне показалось, что раздался крик. Совсем слабый. Мне даже думается, что это был женский голос. В том вон доме. А! Вот опять! Слышите?
— Нет, — сказал лейтенант, прислушавшись, — Вам, молодежи, вечно чудятся женские голоса. Ложитесь-ка лучше спать, вам уж и то сны снятся. Спокойной ночи.
Луна поднималась все выше и выше, а теплые тени все уменьшались и уходили подальше, словно прячась от ее холодного, безжалостного света.
ГЛАВА Х
— Наконец-то оно закатилось, — сказала Найна матери, указывая на холмы, за которые зашло солнце. — Слушай, мать. Я сейчас еду в ручей Буланджи, и если я не вернусь…
Она запнулась, и что-то похожее на сомнение затмило на минуту огонь скрытого возбуждения, который пылал в ее очах и озарял ясное бесстрастие ее лица отблеском могучей жизни в течение всего этого долгого, бурного дня — дня радости и тревоги, надежды и ужаса, смутной скорби и неясного упоения. Покуда сияло ослепительное солнце, под которым любовь ее родилась и вырастала во всепокоряющее чувство, ее решение поддерживалось в ней таинственным шепотом желания; это желание наполняло ее сердце нетерпеливым ожиданием темноты, знаменовавшей собой конец опасностей и борьбы, начало счастья, завершение любви, полноту жизни. Наконец-то оно закатилось! Короткие тропические сумерки погасли прежде, чем она успела испустить глубокий вздох облегчения; и вдруг теперь мгновенный мрак наполнился грозными голосами, призывавшими ее броситься очертя голову навстречу неизвестности, быть верной своим собственным побуждениям, отдаться страсти, ею самой вызванной и взлелеянной. Он ждал! В безлюдье уединенной поляны, в безбрежном молчании лесов, он одиноко ждал ее, он, беглец, дрожащий за свою жизнь. Равнодушный к опасности, он ждал ее. Только ради нее он вернулся сюда; и вот теперь, когда приближался для него миг награды, она смущенно спрашивала себя, что означало это леденящее душу сомнение в ее собственной воле, в ее собственном желании. Она превозмогла себя и стряхнула страх, вызванный мимолетной слабостью. Он должен получить свою награду. Ее женская любовь и честь победили трепетное сомнение в неведомой будущности, сторожившей ее во мраке реки.
