Жан Жионо - Король без развлечений
Помещение-то у меня тесное. Госпожа Тим была дамой красивой, пышной, я тоже была не худышкой. Мы стояли там, чуть ли не носами прижавшись друг к другу. Слова падали мне на лицо прямо горяченькими. Идея была отличная. Но я, со своей стороны, уже давно все обдумала и передумала.
Меня не надо было убеждать по поводу портрета, написанного в рост, на который Ланглуа пялился так, что глаза у него стали красными, как у рака, а щека превратилась из-за обивки кресла в вафельную тряпку. Моя мать была стегальщицей в обувной мастерской, а отец порхал неизвестно где. Так что в доме матери не было портретов в рост. И все же знает Бог, сколько я их повидала в жизни, этих портретов мужчин в темных костюмах и в позолоченных рамах, когда по вечерам в мертвый сезон лежала на своей складной железной кровати и прислушивалась, не идет ли кто из солдат ночью в увольнительную.
Так что мы цену отличным идеям знаем.
Не зря же я снимала шлепанцы и поднималась на второй этаж, перескакивала через скрипучую ступеньку, прислушивалась под дверью и заглядывала в замочную скважину, не зря билось мое сердце. Из-за чего? Из-за брюк, которые свисали с кровати!
А пузатый знаток человеческих душ, что, зря он то и дело приезжал попить у меня кофе?
Может, это ради моего кофе выезжал он из Гренобля в экипаже, ночевал в Клелле, Мане или в Монетье и являлся сюда в восемь утра? Я не такого высокого мнения о моем кофе. Плевать ему было на мой кофе, вот что я вам скажу.
И кофе знатока человеческих душ, и кофе госпожи Тим яйца выеденного не стоили. Все дело в том, что мы теряли Ланглуа.
А вместе с нами и все остальные. Поэтому надо было что-то делать.
А человек этот умел ценить дружбу. Ах, какой же он был душка, какой теплый, нежный человечек, с этими его маленькими усиками, с лукавой улыбкой в них. А его тон, самоуверенный, резкий! Каким он умел быть самостоятельным, уверенным! И он умел передавать уверенность другим, и человек становился уверенным, как он сам.
Вам никогда не хотелось, чтобы кто-то придал вам уверенности и чтобы вы могли почувствовать себя людьми? Или для вас навоз от ваших коров — это единственная ваша точка зрения? Это для вас — и Большая Медведица, и Полярная звезда, так или не так? А когда окочуритесь и хор в церкви охрипнет, отпевая вас, к вашему смертному одру придет корова и будет плясать, пока не прицелится и не покроет вам морду здоровой лепешкой горячего своего дерьма! Вот он, предел ваших желаний и ваших молитв!
Вам никогда не нужен был человек, который помог бы вам почувствовать себя людьми! Людьми, которые страдают от ожидания, страдают от обладания, страдают от утраты!
А когда госпожа Тим рассказывала мне свою задумку, я ее почти не слушала. Я мысленно и ей, и себе говорила: «К черту твой кофе, к черту твой кофе».
Я изо всех сил прижималась к стенке с кастрюлями, потому что мы, две толстые бабы, стояли друг против друг друга в тесной комнатушке за кухней. Мы задыхались, грудь моя терлась о грудь госпожи Тим, и хотя она была что твой кофе со сливками, мне это было неприятно.
Задумка госпожи Тим была отличная.
Утром шестого числа — безоблачное небо. Я встала на рассвете. Деревья шумели, словно разговаривали друг с другом.
Ланглуа оседлал коня. И тот был доволен не меньше, чем я.
Я слышала, как он разговаривал в конюшне со своим хозяином. Вы хоть понимаете, о чем говорят лошади? Эта, смеясь, как бы говорила: «Ну что, старина, погода что надо, гульнем, пожалуй, чтобы все промотать».
И прислушавшись к беседе деревьев между собой, тоже можно было понять, что и они говорят о чертовской свободе.
В Сен-Бодийо оказался полный сбор.
А знаете, как мы туда приехали? Так вот, шли мы шли, прошли пешком метров сто — я при полном параде, — и тут Ланглуа останавливает лошадь и говорит мне:
— Залезай.
— Куда?
— На коня.
— В таком виде?
— В таком виде.
Сделал руками подобие стремени, я поставила туда ногу, он поднял меня и посадил в седло.
Могла ли я упустить такой случай? Нет и еще раз нет! Плевать мне на мои турнюры. Если мой накладной зад заупрямится, я просто сниму его. Я привязала его шнурками и, чтобы снять его, мне достаточно было просто сунуть руку и потянуть за шнурок вниз.
Пока я вам рассказывала, прошло столько же времени, сколько я усаживалась. А складки — неважно. На заду у меня был большой бант из креп-фая, но мне сам черт не брат. А зонтик от солнца я держала в руке. Он мне говорит:
— Открой его и изображай из себя герцогиню.
Я не заставила себя упрашивать и — вперед! Вот так мы и поехали в Сен-Бодийо.
Проехали мы километра четыре и встречаем Бувара с коляской — его послали за мной. Он поднимался от Эброна, а мы туда спускались. Кричим ему:
— Стой, старина!
Но наш шикарный вид удивил его настолько, что от растерянности он продолжал подниматься, а когда подъехал вплотную, спрашивает:
— А мне чего теперь делать?
Я отвечаю:
— Уступи дорогу, дай проехать и следуй за нами.
Одного я боялась: что Ланглуа пересадит меня, но этого не случилось. «И почтительней, старина», — сказал он, подмигивая мне.
— Во дает! — воскликнул радостно Бувар.
Он отлично понял, что это была забава на лоне природы.
Да еще какой природы! Роса выпала на сжатые поля пшеницы, и стерня отливала розоватым маслянистым блеском. Небо было синее, будто только что выкрашенное краской. Повсюду летали жаворонки, издавая звуки, похожие на звук ножа, разрезающего зеленые яблоки. В воздухе висели тонкие, острые запахи, от которых щипало в носу. Леса и рощи дрожали и плясали передо мной, как дрожит шкура у перепуганной козы, перед которой бьют в барабан. У-у! какое прекрасное утро!
Конечно, госпожа Тим никакого отношения к этой красоте не имела. Но в Сен-Бодийо ею была подготовлена другая красота, подобная английским разноцветным карамелькам, освежающе кисленьким, напоминающим смесь лимонного запаха и лазурного неба. От такого «коктейля» все мышцы напрягаются, как у молодого оленя.
Сперва перед нами предстали три дочери: Кадиш, Арнода и Матильда. Как же эти монастырские воспитанницы умеют одеть своих дочек! Потому что ведь они одевались так, следуя советам госпожи Тим (уж больно хитроумно).
Ах, зятья, зятья! Выпускать вот так на волю молоденьких женушек! Но это же были крупные чиновники, а разве у чиновников есть здравый смысл? Разве люди со здравым смыслом стали бы останавливаться на достигнутом, после того как жены родили им троих плюс еще троих, плюс пятерых — всего одиннадцать человек детей?
Ох уж эти чернила, сколько глупости из-за них!
Одиннадцать ребятишек крутились у нас под ногами, как стайка птиц. Даже лошадь остановилась с поднятой ногой, боясь раздавить сразу пару-другую пацанят. И я боялась спуститься на землю. Кричу:
— Эй, хватит валять дурака, ну-ка спусти меня на землю!
А он хоть бы что! Только подмигнул и оставил меня на своей кляче, а сам пустился носиться с барчуками-озорниками.
Эх, какой был красавец! И как умел жить! Балда!
В Сен-Бодийо все было отлично. Ничего лучше не придумаешь, чтобы переменить обстановку. До такой степени, что в голове не оставалось просто никаких мыслей.
Кадиш? Если это была Кадиш, то у нее было круглое розовое лицо, розовое и круглое, и самая чудесная улыбка на свете, причем не покидавшая ее. А глаза серьезные, знающие цену улыбки.
Арнода? С ней можно было целыми днями гулять по террасам взад и вперед. Зачем танцы, зачем вальсы, когда от таких прогулок толку гораздо больше? Больше гибкости, больше ритма, больше опьянения, чем от вальса. А в том, что касается опасности момента, то я думаю, что любители его находили здесь гораздо большую опасность. Я видела, как выглядывал из-под платья узенький носочек ее туфельки при каждом шаге то левой, то правой ноги; интересно было смотреть, как каждый шаг начинался под атласным платьем на уровне бедра, а затем спускался под юбкой до самой земли, словно легкое движение хлыста, и я не знаю, было ли то, что мне слышалось, ее собственным тихим голосом или же шорохом гравия по дорожке, когда она шла со своим кавалером, чуть склонив голову на плечо.
Матильда? Моя любимица (была бы я мужчиной, выбрала бы ее из всех троих): прелестная зайчиха, прекрасная самочка в роскошном меху, утопающая в душистой траве.
Прокурор разнарядился в пух и прах. Хе! Он, кстати, гулял по террасе с Арнодой. И вот что я вам скажу: эти толстяки очень и очень проворны.
Там были люди из Мана и один доктор из Гренобля.
Меня представили как подругу госпожи Тим, и госпожа Тим почти все время сидела рядом со мной. И мы не пропускали ничего.
Ланглуа? Он вел себя, как все: как Кадиш, как Арнода, как Матильда, как доктор, как старая дама из Мана, — я думаю, что это была госпожа Савиньян, но она во всяком случае приехала не первая, потому что временами в ее глазах читалась глубокая печаль. И, разумеется, господин Тим в костюме старшего егермейстера. Ланглуа резвился со всеми, даже с прокурором, избегавшим его общества. Я поняла его игру. И сказала об этом госпоже Тим. А та мне заметила, что мы все втроем его избегали: и прокурор, и госпожа Тим, и я сама, а точнее, сказала она мне, мы держались на почтительном расстоянии.
