Чарльз Диккенс - Одного поля ягода
— Хороша пташка! Сидит в карете — шик, блеск!
Сам Растяпа, с пером за ухом, в порыжелой шляпе, прибежал на угол, совершенно запыхавшись, и только тогда узнал свою дочь, когда его втащили в карету за галстук и чуть ли не задушили в объятиях.
— Голубка моя! — пролепетал он, еле переводя дух. — Боже милостивый! Какая ты стала! Просто обворожительная женщина! А я думал, что наша дочка теперь загордилась и позабыла свою мать и сестру!
— Я только что от них, папочка.
— Ах, вот что! Ну и как… как мама? — неуверенно спросил Р. У.
— Очень злющая, папа. Обе злющие, и она и Лавви.
— Да, на них иногда немножко находит. Белла, ты была к ним снисходительна, друг мой?
— Нет. Я, папа, тоже злилась. Мы все три были злющие. Папа, знаешь что? Я хочу, чтобы ты поехал со мной пообедать куда-нибудь.
— Да я, друг мой, собственно, уже закусил… даже неудобно признаваться в этом в такой роскошной карете… простой колбасой. — Р. Уилфер смиренно понизил голос, глядя на канареечного цвета обивку экипажа.
— Ну это все равно что ничего, папа!
— Да, иной раз кажется, что и маловато, друг мой, — признался Р. У., проводя рукой по губам. — Но когда обстоятельства, в которых ты не волен, нагромождают препятствия между тобой и ростбифом, ничего другого не остается, как смирить свой дух и удовольствоваться, — тут он снова понизил голос из уважения к карете, — простой колбасой.
— Бедный мой папочка! Слушай, молю тебя, отпросись на весь день и давай проведем его вместе!
— Ну, что ж, голубчик, помчусь в контору, попрошу, чтобы меня отпустили.
— Хорошо. Но пока ты еще не умчался… — Она взяла его за подбородок, стащила с него шляпу и, верная своей старой привычке, начала ерошить ему волосы. — Пока ты не умчался, скажи мне, что я хоть и взбалмошная и нехорошая, но тебя, папа, никогда не обижала.
— Друг мой, я подтверждаю это от всего сердца. И разреши мне еще заметить, — добавил он, покосившись на окно, — что, когда обворожительная женщина, разряженная в пух и прах, треплет человека за волосы посреди Фенчерч-стрит, это может привлечь внимание прохожих.
Белла рассмеялась и надела на него шляпу. Но лишь только отец засеменил прочь, что-то трогательное в его ребячески пухлой фигурке, в его потрепанной одежде вызвало у нее слезы на глазах. "Ненавижу этого секретаря! Он не смеет так думать обо мне! — проговорила она мысленно. — И все же в этом есть доля правды!"
А вот и отец — ни дать ни взять мальчуган, отпущенный с уроков!
— Все в порядке, друг мой. Ничего не сказали — разрешили беспрекословно.
— Ну-с, папа, теперь надо найти такое укромное местечко, где я могла бы отпустить карету и подождать тебя, пока ты пойдешь по одному моему поручению.
Вопрос потребовал некоторых раздумий.
— Видишь ли, друг мой, ты стала такая обворожительная женщина, что местечко следует отыскать самое укромное. — Наконец ему пришло на ум: Возле парка, что у Тринити-Хаус, на Тауэр-Хилле. — И они поехали туда, а там Белла отпустила кучера, послав с ним записку миссис Боффин, что она осталась с отцом.
— А теперь, папа, слушай внимательно и обещай клятвенно во всем мне повиноваться.
— Обещаю клятвенно, друг мой!
— Ты ни о чем не спрашиваешь, берешь вот этот кошелек, идешь в ближайшую лавку, где торгуют всем самым, самым хорошим, покупаешь и надеваешь там самое красивое готовое платье, самую красивую шляпу и самые красивые ботинки (обязательно лакированные!) и возвращаешься сюда.
— Но, Белла, дорогая моя…
— Папа! — шутливо погрозив ему пальцем. — Ты обещал мне. Хочешь стать клятвопреступником?
Глаза маленького чудака увлажнились слезами, но дочка осушила их поцелуями (хотя и сама тут же прослезилась) и отпустила его. Примерно через полчаса он появился столь блистательно преобразившийся, что восхищенная Белла обошла его кругом раз двадцать и только после этого в порыве восторга прижалась к нему.
— Вот теперь, папа, — сказала она, взяв его под руку, — вези свою обворожительную женщину обедать.
— Куда же мы поедем, друг мой?
— В Гринвич! * — храбро воскликнула Белла. — И будьте добры заказать своей обворожительной женщине все самое лучшее!
— А тебе не хотелось бы, друг мой, — робко проговорил Р. У., когда они шли к пристани, — чтобы твоя мама была сейчас с нами?
— Нет, папа, сегодня ты должен принадлежать мне целиком. Ведь я всегда была твоей любимицей, а ты всегда был моим любимцем. Мы и раньше частенько удирали с тобой вдвоем из дому. Помнишь, папа?
— Да, да, как же! Удирали по воскресеньям, когда твоя мама… когда на твою маму немножко находило, — повторил он эту деликатную формулу, предварительно откашлявшись.
— А ведь в те времена я вела себя плохо, папа. Требовала, чтобы ты таскал и таскал меня на руках. Играла с тобой в лошадки, когда тебе хотелось посидеть и почитать газету. Помнишь, папа?
— Случалось, мой друг, случалось и так. Но, боже милостивый! Какая ты была славная девочка! Какой славный товарищ!
— Товарищ? А я как раз и хочу быть твоим товарищем сегодня.
— И будешь, голубка, будешь! Твои братья и сестры до некоторой степени тоже были моими товарищами, все по очереди, но только до некоторой степени. Твоя мать всю свою жизнь была мне таким товарищем, который у любого человека мог бы заслуживать только… только поклонение, и… и каждое слово которого любой человек должен был бы хранить в памяти… и… и строить по нему свою жизнь… если бы…
— Если бы такой образец был этому человеку по душе? — подсказала Белла.
— Д-да… пожалуй, — задумчиво протянул Р. У., не совсем удовлетворенный подсказкой. — Или, скажем, если бы такой образец соответствовал натуре того человека. Предположим, например, что какому-нибудь человеку всегда хочется маршировать. Такому твоя мама была бы неоценимым товарищем. Но если бы он любил просто ходить или вдруг захотел бы припуститься рысцой, ему было бы трудновато держаться в ногу с твоей мамой. Или еще так, Белла, — добавил он после недолгого раздумья. Допустим, человек проходит всю свою жизнь не рука об руку с товарищем, а под какую-нибудь музыку. Прекрасно! Допустим, что музыка, предопределенная ему, была бы похоронным маршем из «Саула» *. Хорошо! В некоторых, исключительных случаях такая музыка была бы очень подходящей — лучше и не придумаешь. Но соразмеряться с ней каждодневно, в домашнем обиходе не всегда удобно. Например, если б человеку приходилось ужинать после трудового дня под похоронный марш из «Саула», пища, пожалуй, села бы у него комом в желудке. Или захотелось ему вдруг рассеяться, спеть шуточную песенку, сплясать, а музыка все та же — похоронный марш из «Саула». Это, пожалуй, сбило бы его с такта в самый разгар веселья.
"Бедный папа!" — подумала Белла, прижимаясь к нему еще теснее.
— А о тебе, мой друг, я скажу одно, — кротко, без тени жалобы в голосе продолжал херувим. — Ты всегда была такая отзывчивая! Такая отзывчивая!
— Нет, папа, у меня скверный характер. Мне бы все только ныть да капризничать. До сих пор я над этим почти и не задумывалась, но сегодня посмотрела на тебя из окна кареты, когда ты шел по улице, и вдруг почувствовала угрызения совести.
— Вот и напрасно, друг мой. Я и слушать этого не хочу!
Какой папа был разговорчивый и довольный в тот день и какой нарядный во всем новом! Да может статься более счастливого дня он не знал за всю свою жизнь, не исключая даже того — знаменательного! — когда его мелодраматическая избранница шествовала к брачному алтарю под похоронный марш из «Саула»!
Маленькое путешествие по реке было восхитительно, и маленькая комнатка окнами на Темзу, где их усадили обедать, тоже была восхитительна. Все было восхитительно. Парк был восхитительный, пунш был восхитительный, рыба под белым соусом восхитительная, вино восхитительное. Но всего восхитительнее была на этом празднестве сама Белла! Она весело болтала с папой, называла себя не иначе как обворожительной женщиной, требовала, чтобы он заказывал то одно, то другое блюдо, заявляя каждый раз, что обворожительную женщину обязательно надо угощать всем самым вкусным, короче говоря, довела папу до полного упоения тем, что он действительно приходится папой такой обворожительной женщине.
А потом, когда они сидели, глядя на корабли и пароходы, уходившие в море вместе с отливом, обворожительная женщина стала фантазировать о том, какие путешествия предстоят им с папой. Вот папа — владелец того неуклюжего угольщика с квадратными парусами, отплывает в Ньюкасл * за черным золотом, которое обогатит его. Вот папа уходит на этой красивой трехмачтовой шхуне в Китай за опиумом и, вернувшись, навсегда разделывается с фирмой "Чикси, Вениринг и Стоблс", а своей прелестной дочке привозит горы всяких шелков и шалей. А вот и трагическая судьба Джона Гармона рассеялась как сон; он приезжает домой и убеждается, что лучше этой обворожительной женщины нет никого во всем мире, а обворожительная женщина убеждается, что нет никого во всем мире лучше Джона Гармона, и они уезжают на собственной стройной шхуне взглянуть на собственные виноградники. Шхуна расцвечена флагами, на палубе играет оркестр, и папе отведена самая большая каюта. Или Джон Гармон снова покоится в могиле, и богатейший негоциант (имя его остается неизвестным) влюбляется в обворожительную женщину и женится на ней, и он так сказочно богат, что все, что только ходит по реке под парусами или на парах, — все это принадлежит ему, и еще у него есть целая флотилия увеселительных яхт, и вон та маленькая бойкая яхта с белоснежными парусами называется «Белла» в честь его жены, которая устраивает на ней пышные приемы, точно современная Клеопатра. Или еще так: когда вот то транспортное судно подчалит к Грэйвзенду *, на него поднимется важный и очень богатый генерал (имя его тоже остается неизвестным), который не захочет торжествовать будущую победу на поле битвы без своей жены, а жена его все та же обворожительная женщина, и ей суждено стать божком всех этих красных мундиров и синих бушлатов. А может статься, будет и так: видишь, буксирный пароход тянет судно? Как по-твоему, куда оно пойдет? Оно пойдет туда, где коралловые рифы и кокосовые орехи и тому подобные чудеса, а зафрахтовал его некий счастливчик по имени папа (сам он на борту, и как его уважает команда!). Он доставит из дальних стран груз ароматичного сандалового дерева — товара невиданно прекрасного и неслыханно выгодного, и этот груз принесет папе целое состояние, да иначе и быть не может, потому что купила и снарядила это судно все та же обворожительная женщина, которая замужем за каким-то индийским раджой, а он весь с головы до ног в кашемировых шалях, в тюрбане, украшенном сверкающими изумрудами и брильянтами, смуглый настоящего кофейного цвета, и предан ей бесконечно, хотя, пожалуй, слишком уж ревнив. Так фантазировала Белла к великому удовольствию папы, а он, уподобившись султану из восточной сказки, окунул бы голову в чашу с водой * столь же охотно, сколь и мальчики, которые ныряют за брошенными в Темзу монетами.
