Эрнст Юнгер - Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо
Поэтому справедливы слова Гесиода о том, что на нашу долю приходится скупой урожай, — и это в мире, полном щедрых даров, где единственный день в году, проведённый в трудах, кормит все остальные. Это заветная цель нашей науки, которая стремится превратить дерево в хлеб, а атомы — в силу. В таких и, пожалуй, еще более смелых попытках нет ничего утопического, напротив, здесь кроется вера в способность человека преодолеть нужду. Но если подобные искусства приносят плоды, то непредвиденные обстоятельства вновь восстанавливают исходное равновесие — например, увеличение количества пищи увеличивает число едоков или прирост новых сил дает средства для ведения войны. Марс — ненасытный пожиратель богатств этого мира.
Правда, изречение Гесиода, подобно Луне, обращено к нам лишь знакомой стороной. Оно предполагает, что избыток существует и им распоряжаются боги. Жизнь таит в себе два направления: одно ведет к заботе, другое — к избытку, окруженному жертвенными огнями. Наша наука по своему устройству подчинена заботе и отвращена от праздничной стороны; она неразрывно связана с нуждой, как измеряющий — с мерой, а считающий — с числом. Оттого нужно было бы изобрести науку об избытке, если только она уже не существует с давних пор, ибо эта наука есть не что иное, как теология.
Стало быть, мы находимся в странном положении, о котором, тем не менее, можно говорить лишь с большой осторожностью. Едва ли мы воспринимаем наш мир как айсберг, возвышающийся над поверхностью лишь своей малой частью. Правда, наши формулы становятся все более лаконичными, кристальными, строгими, и уже недалек тот день, когда наука в некоторых областях скажет свое последнее слово. И все же она никогда не обретет высшей способности — способности постигать избыток. Здесь в дело должна вступить теология, новая теология с описательным характером. Ее задача — именовать образы, известные нам с давних пор. И эти именования будут заключать в себе познание, узнавание и светлую радость.
В лавках 2
Гослар
Даже в повседневной жизни мы обнаруживаем весьма тонкое чувство символических значений, и зачастую мы описываем удивительные траектории, пытаясь отыскать смысл окружающих нас плотным кольцом вещей в истории древних народов, в далеком прошлом. Проходит немало времени, пока мы понимаем, что глаза — лучшее наше подспорье и что достаточно завернуть за угол, дабы воочию увидеть все эти странные вещи.
Так, мужчина, входящий в определенные магазины, скажем, в овощную лавку, ощущает легкий налет неприличия, лежащий на всем, к чему притрагивается женщина. Такого рода магазины и мелочные лавки нередко попадаются в старых переулках, и продавцами в них, как правило, работают женщины. Входя в подобные лавки, сразу ощущаешь какое-то отчуждение, чувствуешь себя как-то неловко в окружении женщин, занятых своим привычным делом. В таких местах как раз и рождается fama[14] — женская альтернатива газете и политике. Исчезают малейшие сомнения в том, что все происшествия разбираются здесь гораздо дотошнее, оживленнее и в то же время загадочнее, чем в разговоре политиков. Прежде всего здесь отсутствуют общие фразы: замечания никогда не имеют в виду отвлеченные понятия, а касаются только лиц и деталей. Иногда показывается и муж торговки овощами, нередко имеющий черты гнома и занятый какой-нибудь второсортной работой. Можно видеть, как он таскает в кладовую тяжелые мешки; а поскольку ему доверена та часть торговли, которую нужно вести за стенами лавки, то он возит товары на маленькой тележке. Сама лавка обычно находится в глубине дома, в подвальном помещении с немногими окнами и маленькими витринами, где предметы разложены так же небрежно, как на алтаре походной церкви. Основной запах — это интенсивный запах земли, исходящий от даров Цереры. Бросается в глаза и то, сколь незначительная роль отведена весам. Гораздо чаще плоды продаются не на вес, а поштучно, пучками, веночками, букетами или отмеряются кружками. Также всюду проглядывает недоверие к десятичной системе, используются старые меры — дюжина, мандель, копа. Меры объема имеют такие названия, что их никогда не запомнишь. Деревянные инструменты преобладают над железными, ножом орудуют редко.
Сколь разительно отличается ото всего этого мясная лавка! Здесь свет падает через большие светлые окна, отражаясь от вычищенного до блеска пола и сверкающих металлических инструментов. Все светится и сияет, воздух пропитан неким олимпийским весельем с очевидным мужским характером. Женщина играет второстепенную роль; она обслуживает клиентов, принимает деньги и орудует самое большее маленьким ножичком, которым разрезает колбасы. В лавке доминирует фигура хозяина, стоящего у колоды в забрызганном кровью переднике и разделяющего топором большие куски, нарубленные им рано утром на бойне вместе с подмастерьями. С покупателями обращаются почти бесцеремонно: без лишних вопросов продавец округляет вес в большую сторону и подкидывает на чашу тяжелые кости. Впрочем, здесь всегда можно встретить превосходные весы с десятичной шкалой. Если в таком магазине умирает хозяин, то жена бывает вынуждена его продать или передать дела подмастерью. Покровитель этих мест, Марс, накладывает особый отпечаток на лица, присущий сочному жизнерадостному типу человека. Любопытно, что инструменты мясника чем-то похожи на холодное оружие и тем не менее отличаются от него — топоры имеют широкое лезвие, а ножи — длинную рукоять, у мечей же и боевых топоров все совершенно иначе. Но прежде всего следует обратить внимание на такой инструмент, как крючок, встречающийся здесь в изобилии.
Вот уж где действительно нечасто видишь женщину, так это в лавках, торгующих скобяными изделиями. Туда заходят главным образом крестьяне и ремесленники, которые, прежде чем купить какой-то предмет, подвергают его тщательной проверке. Там аккуратно разложены сотни разных вещей. Они носят диковинные имена, но продавец находит их так же быстро, как слова в своем словаре. Здесь звучит язык кузнецов — язык, понятий которого с лихвой хватит на целый арсенал технических новинок. Мы удивляемся тем народам, где каста кузнецов имеет собственный язык. И все же видим, что в этих лавках редко обходится без форменного допроса, устраиваемого продавцом клиенту, пока тот по имени не назовет нужную ему деталь или инструмент, — клиент-де собирается приступить к каким-то действиям, даже не зная, как они называются!
Покупатель выходит из скобяной лавки с таким чувством, будто приобрел добротную полезную вещь. Напротив, когда выходишь из суконной лавки, тебя посещают сомнения: не было ли обмана? Ткань по своему существу способствует обману, ведь не зря же говорят о паутине лжи, сетях лжи и хитросплетениях мысли. Оттого-то полотно продают с уговорами, и нигде не услышишь столько пустой болтовни, как там, где рядятся из-за материи. Это различие распространяется на огромные пространства, даже по атмосфере города видно, властвует в нем кузнец или ткач. В городах кузнецов случается насилие, но там выше ценят свободу. А города ткачей уже стали нарицательным именем для особых форм эксплуатации, потому что нитями человека можно пленить надежнее, чем цепями.
Синий цвет
Юберлинген
Мы маленькие рябинники, которых мать-земля завораживает красным цветом. Красный — это ее внутренний материал, который она прячет под своими зелеными юбками, под своими белыми кружевами, сотканными изо льда, под серыми воланами, которыми океан окаймляет свои побережья. Нам нравится, когда наша мать открывает какие-нибудь из своих секретов, мы любим блеск пещеры Фафнира, любим кровь в жаркие дни битвы, любим полные полуоткрытые губы, ждущие наших губ.
Красный — это наш земной жизненный материал; мы сплошь и рядом окружены им. Оттого красный цвет близок нам — столь близок, что между ним и нами нет ни малейшего зазора для мысли. Это цвет чистого присутствия; под его знаком мы понимаем друг друга без звуков.
Но в то же время ради нашего блага на этот цвет наложены крепкие печати. Мы его горячо приветствуем и так же стремительно отшатываемся от него; он заставляет сердце биться чаще, но в то же время и боязливее. Иначе мир выглядел бы также, как комната Синей Бороды, и, как арена хаотичных столкновений, был бы озарён бликами разгорающихся пожаров. От этого нас берегут хранящие и направляющие силы — княжеский пурпур и чистое пламя очага весталок.
Эта бережливость, ведущая к славе, требует в качестве своего дополнения принцип высшего законодательного духа, которому подчинён синий цвет. В этом цвете обозначаются два крыла духа: удивительное и ничто. Синий цвет — зеркало таинственных глубин и бесконечных далей.
Так, синий известен нам прежде всего как цвет неба. Более бледный и холодный, часто соприкасаясь с серым или даже с зеленым, он вызывает в нашей груди чувство пустого и безграничного пространства. Лишь вблизи тропиков излучается вечно ясная атлантическая синева, которую поистине можно сравнивать с шатром. Но по ту сторону земной дымки небесный свод светится своим глубочайшим, стремящимся к черному сиянием, и, возможно, именно там явственно открывается взгляду мощная власть ничто. Звезды плавают по нему, как плавает в маточном растворе кристалл.
