Владимир Набоков - Пнин (перевод Г. Барабтарло)
— Он биохимик, он теперь в Питтсбурге,— сказала Бетти, помогая Пнину разложить намазанные маслом ломти французской булки кругом горшочка свежей, глянцевито-серой икры и вымыть три крупные виноградные грозди. Имелась также большая тарелка холодного мяса, настоящий немецкий пумперникель[36] и блюдо совершенно особенного винегрета, в котором креветки соседствовали с пикулями и горошком, и крошечные сосиски в томатном соусе, и горячие пирожки с грибами, с мясом, с капустой, и четыре сорта орехов, и всякие интересные восточные сласти. Напитки были представлены бутылкой виски (Беттин вклад), рябиновкой, гренадиновым ликером и, конечно, пнинским пуншем, пьянящей смесью охлажденного Шато Икем, помплимусового сока и мараскина, которую хозяин уже начал торжественно приготовлять в большой чаше сверкающего аквамаринового стекла с декоративным орнаментом из переплетающихся жилок и листьев кувшинок.
— Господи! Какая прелесть! — воскликнула Бетти. Пнин оглядел чашу с приятным удивлением, как-будто видел ее в первый раз. Это, сказал он, подарок Виктора. Вот как, а как он поживает, как ему нравится Сент-Барт? Так себе. Начало лета он провел с матерью в Калифорнии, потом два месяца работал в Йосемитской гостинице. Где? В отеле в горах Калифорнии. Ну и вот, он вернулся в школу и вдруг прислал мне ее.
По какому-то трогательному совпадению чаша прибыла в тот самый день, когда Пнин, пересчитав стулья, начал готовиться к приему. Она пришла в коробке внутри другой коробки, которая лежала в третьей, и была упакована в массе обильной мягкой стружки и бумаги, разлетевшейся по кухне как буря карнавального серпантина. Появившаяся, наконец, чаша была одним из тех подарков, которые с самого начала вызывают в душе одаренного цветной образ, геральдическое пятно, обозначающее милую сущность дарителя с такой символической силой, что матерьяльные признаки вещи как бы растворяются в этом чистом внутреннем сиянии, но внезапно и навеки обретают сверкающее бытие, когда их похвалит посторонний человек, которому неведома истинная прелесть подарка.
7
Домик огласился музыкальным звоном, и вошли Клементсы с бутылкой французского шампанского и охапкой георгин.
Коротко остриженная, с темно-синими глазами и длинными ресницами, Джоана была в своем старом черном шолковом платье, которое выглядело наряднее всего, что могли придумать другие профессорские жены, и как всегда было одно удовольствие смотреть, как почтенный, лысый Тим Пнин слегка наклоняется, чтобы коснуться губами легкой руки, которую Джоана, единственная из всех Уэйндельских дам, умела подать как раз на уровень удобный для поцелуя русского джентльмена. Лоренс, еще больше располневший, в элегантном сером фланелевом костюме, тяжко погрузился в мягкое кресло и сейчас же схватил первую попавшуюся книгу, которая оказалась англо-русским и русско-английским карманным словарем. Держа на отлете очки, он посмотрел в сторону, пытаясь вспомнить что-то, что он всегда хотел проверить, но теперь не мог припомнить, и эта поза еще усилила его поразительное сходство, несколько en jeune[37], с Ван-Эйковым Каноником ван дер Пэлем, с его массивной челюстью и с пушком нимба вокруг головы, застывшим перед удивленной Богородицей, к которой какой-то статист, наряженный Св. Георгием, пытается привлечь внимание почтенного Каноника. Все тут было: и узловатый висок, и печальный, задумчивый взор, и складки, и борозды лица, и тонкие губы, и даже бородавка на левой щеке.
Едва Клементсы уселись, как Бетти впустила человека, интересовавшегося птицеобразными пирогами. Пнин хотел было сказать «Профессор Войницкий», но на его беду Джоана прервала его возгласом: «Ах, да мы знаем Томаса! Кто же не знает Тома?» Тим Пнин вернулся на кухню, а Бетти предложила гостям болгарские папиросы.
— Мне казалось, Томас,— заметил Клементс, закладывая одну жирную ногу на другую,— что вы теперь в Гаване интервьюируете лазающих на пальмы рыбаков.
— Я и поеду, только во второй половине года,— сказал профессор Томас.— Собственно, большая часть полевых исследований уже выполнена другими.
— А все-таки признайтесь, приятно было получить эту субсидию? — На нашем отделении,— невозмутимо ответил Томас,— нам приходится предпринимать много трудных путешествий. Меня может даже занести к Наветренным островам. Если,— добавил он с глухим смешком,— сенатор МакКарти не прикончит заграничные путешествия.
— Он получил пособие в десять тысяч долларов,— сказала Джоана Бетти, лицо которой сделало реверанс, когда она скорчила ту особенную гримасу (медленный полукивок и натянутые подбородок и нижняя губа), которая на мимическом языке женщин, подобных Бетти, автоматически означает, что она почтительно, поздравительно, с примесью благоговения принимает к сведению такие грандиозные события, как обед с начальником, появление в справочнике «Кто-что» или знакомство с герцогиней.
Тэеры, прибывшие в новом автомобиле семейного типа, преподнесли хозяину изящную коробку мятных леденцов в шоколаде. Д-р Гаген, добравшийся пешком, триумфально подымал вверх бутылку водки.
— Добрый вечер, добрый вечер, добрый вечер,— сказал добродушный Гаген.
— Доктор Гаген,— сказал Томас, пожимая ему руку,— надеюсь, Сенатор не видел, как вы расхаживаете с этим по городу. Бравый Доктор заметно постарел за последний год, но был как всегда крепок и прямоуголен, со своими сильно подбитыми плечами, квадратным подбородком, квадратными ноздрями, львиной переносицей и прямоугольной копной поседевших волос, несколько напоминавший подстриженную купу дерева. На нем был черный костюм, белая нейлоновая рубашка и черный галстук в красных молниях. Г-жа Гаген в последнюю минуту, увы, не смогла прийти из-за ужасной мигрени.
Пнин принес коктейли, «или лучше сказать — фламинго-тейли, специально для орнитологов»,— лукаво сострил он.
— Благодарю вас,— пропела г-жа Тэер, принимая свой стакан и поднимая выщипанные в нитку брови, с той радушной жеманно-вопросительной интонацией, которая должна была означать смесь удивления, признательности за незаслуженное внимание, и удовольствия. Привлекательная, чопорная, розовощекая дама лет сорока с жемчужными искусственными зубами и волнистыми позлащенными волосами, она была кузиной-провинциалкой элегантной, непринужденно державшейся Джоаны Клементс, которая изъездила весь мир, бывала даже в Турции и Египте, и была замужем за наиболее оригинальным и наименее любимым ученым Уэйндельского университета. Тут следует помянуть добрым словом и мужа Маргариты Тэер, Роя, унылого и неразговорчивого сотрудника Английского отделения, которое за вычетом его кипучего главы Коккереля было прибежищем ипохондриков. Внешность у Роя была вполне заурядная. Если нарисовать пару старых желтых башмаков, две бежевые заплаты на локтях, черную трубку и два набрякших глаза под тяжелыми бровями, то прочее легко будет заполнить. Где-то посередке маячила какая-то редкая болезнь печени, а где-то на заднем плане была Поэзия Восемнадцатого Века, отъезжее поле Роя, сильно общипанный выгон с еле слышным ручьем и с островком деревьев с вырезанными на стволах инициалами; это поле по обе стороны отгорожено было колючей проволокой от владений профессора Стоу (предыдущее столетие), где ягнята были побелей, дерн помягче, ручей говорливей, и от Раннего Девятнадцатого Века д-ра Шапиро, с его дымкой в лощинах, морскими туманами и заморским виноградом. Рой Тэер, избегавший говорить о своем предмете, и вообще избегавший разговоров о чем бы то ни было, потратил десять лет однообразной жизни на ученый труд о забытой группе никому не интересных рифмоплетов и вел подробный зашифрованный дневник в стихах, который, как он надеялся, когда-нибудь смогут разобрать потомки, и по трезвом размышлении, задним числом объявят его величайшим литературным достижением нашего времени,— и почем знать, может быть, вы и правы, Рой Тэер.
Когда все принялись уютно потягивать и похваливать коктейли, профессор Пнин присел на охнувший пуф подле своего нового друга и сказал:
— Я желал бы доложить вам, сударь, об этих скайлярках (по-русски — жаворонках), о которых вы изволили спрашивать меня. Возьмите вот это с собой домой. Я тут настукал на пишущей машинке сжатое резюме с библиографией. Я думаю, мы теперь перейдем в другую комнату, где нас, кажется, ожидает ужин a la fourchette.
8
Вскоре гости с полными тарелками снова переместились в гостиную. Явился пунш.
— Боже, Тимофей, да где вы достали эту просто божественную чашу! — воскликнула Джоана.
— Мне подарил ее Виктор. — Но где он достал ее?
— В антикварном магазине в Крантоне, я думаю.
— Да ведь она, должно быть, стоила целое состояние.
— Один доллар? Десять долларов? Меньше, быть может?
