Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
— Все же бывают такие времена, как сейчас, когда мисс Эйр не может быть с тобой. Она живет не с нами, у нее есть другие обязанности. Некоторое время я находился в большом затруднении, но, наконец, я предпринял шаг, который, надеюсь, сделает нас обоих счастливее.
— Ты снова собираешься жениться, — помогая ему, произнесла она тихим, бесстрастным голосом, мягко вынимая свою руку.
— Да. На миссис Киркпатрик… ты помнишь ее? В Тауэрсе ее зовут Клэр. Вспомни, как добра она была к тебе в тот день, когда тебя там забыли.
Молли не ответила. Она не могла подобрать слов для ответа. Она боялась вымолвить слово, чтобы чувство гнева, неприязни, возмущения — то, что накипело в ее душе — не нашло выход в слезах, криках, или что еще хуже в неистовых словах, которые никогда не забудутся. Словно кусок твердого грунта, на котором она стояла, откололся от края, и она падала в бескрайнюю пучину одна.
Мистер Гибсон заметил, что молчание было неестественным, и почти угадал его причину. Но он знал, что ей нужно дать время примириться с этой мыслью, и все еще верил, что этот шаг послужит ее возможному счастью. Кроме того, он чувствовал облегчение, что тайна раскрыта, и признание, которого он так опасался последние двадцать четыре часа, сделано. Он продолжал повторять все свои резоны для заключения этого брака — он уже знал их наизусть. — Она подходит мне по возрасту. Я не знаю точно, сколько ей лет, должно быть, около сорока. Мне бы не хотелось жениться на ком-нибудь помоложе. Ее глубоко уважают лорд и леди Камнор и их семья, что само по себе достоинство. У нее очень приятные и изысканные манеры… конечно, от общества, в котором она вращалась… а ты и я, гусенок, привыкли быть немного бесцеремонными, поэтому сейчас мы должны совершенствовать наши манеры.
Она ни слова не ответила на этот шутливый тон. Он продолжил:
— Она умеет вести дом… и экономна к тому же… поскольку в последние годы у нее была школа в Эшкоме и ей приходилось устраивать дела большого семейства. И последнее, но не менее важное, у нее есть дочь… примерно твоего возраста, Молли… которая, конечно, приедет жить с нами и станет прекрасной компаньонкой… сестрой… тебе. Молли по-прежнему молчала. Наконец, она произнесла:
— Поэтому меня отослали из дома, чтобы все можно было тихо устроить в мое отсутствие?
Она говорила с горечью в сердце, но эффект, произведенный этими словами, вывел ее из притворной безучастности. Мистер Гибсон вскочил и быстро вышел из комнаты, что-то бормоча про себя… она не слышала, что именно, хотя бежала за ним через темные каменные коридоры, к ярко освещенному двору, к конюшне.
— О, папа, папа…я не в себе… я не знаю, что сказать об этом отвратительном… противном…
Он вывел лошадь во двор. Она не знала, слышал ли он ее слова. Сев на лошадь, мистер Гибсон обернулся и мрачно посмотрел на нее:
— Думаю, что для нас обоих будет лучше, если я сейчас уеду. Мы можем наговорить друг другу слов, которые будет трудно забыть. Мы оба сейчас взволнованы. Завтра мы успокоимся. Подумав об этом, ты увидишь, что главный… самый важный мотив, я имею в виду… это твое благо. Ты можешь рассказать миссис Хэмли… я имею в виду, рассказала бы ей сама. Я снова приеду завтра. Прощай, Молли.
Уже прошло много времени, как мистер Гибсон уехал, уже давно затих стук копыт его лошади по округлым камням вымощенной дороги за соседними лугами, а Молли все еще стояла там и затуманившимся взором вглядывалась в даль, где скрылся ее отец. Казалось, что ее дыхание остановилось, только два или три раза за долгое время она издала жалобный вздох, который перерос в рыдания. Наконец, Молли повернулась, но не могла пойти домой, не могла рассказать миссис Хэмли, не могла забыть, как ее отец смотрел на нее, говорил с ней… и покинул ее.
Молли вышла через боковую дверь — этим путем пользовались садовники, когда носили навоз в сад — и тропа, к которой вела эта дверь, была скрыта от глаз кустарниками и зелеными, раскидистыми деревьями. Никто не узнает, что с ней случилось, и никто не будет тревожиться, с неблагодарностью несчастного думала девушка. У миссис Хэмли был муж, дети, свои личные, домашние интересы, она была очень милой и доброй, но в сердце Молли поселилась глубокая печаль, в которую не мог вмешиваться чужой. Она быстро пошла к месту, которое выбрала для себя — к скамье, окруженной пониклыми ветвями плакучего ясеня, что стояла на длинной, широкой прогулочной террасе с другой стороны дерева, возвышавшегося над живописным склоном. Тропинка, по всей видимости, была проложена для того, чтобы открыть обзор на этот солнечный, приятный пейзаж с деревьями и шпилем церкви, несколькими старыми коттеджами с красными черепичными крышами и багровым куском вспаханной земли на дальнем холме. В былые времена, когда огромная семья Хэмли проживала в особняке, дамы в кринолинах и джентльмены в париках, со шпагами на боку прогуливались по широкой террасе. Сквайр и его сыновья, возможно, пересекали ее, проходя к маленькой калитке, что вела к дальним лугам, но здесь никто не бродил. Молли даже подумала, что никто кроме нее не знает о скрытой под ясенем скамье, поскольку садовников нанимали не больше, чем требовалось для того, чтобы содержать в надлежащем порядке огороды и ту часть сада, которая виднелась из окна.
Когда Молли добралась до скамейки, она больше не могла сдерживать горе. Ее отец снова собирается жениться, он рассердился на нее, а она поступила очень плохо — он уехал разгневанный, она потеряла его любовь, он собирается жениться… вдали от нее… вдали от своего ребенка — своей маленькой дочери… забыв ее дорогую, любимую маму. Так она плакала и терзалась, пока не выбилась из сил, затем затихла на некоторое время, набираясь сил, чтобы разразиться новым потоком рыданий. Молли бросилась на траву — этот природный трон для неистового горя — и прислонилась к старой, поросшей мхом скамье, временами пряча лицо в ладонях, временами сжимая их вместе, словно крепкое, болезненное сжатие пальцев могло заглушить душевные страдания.
Она не видела, что Роджер Хэмли возвращается с лугов, не слышала, как щелкнула маленькая белая калитка. Он копался в прудах и канавах, через его плечо свешивалась мокрая сеть, наполненная сокровищами, выуженными из грязи. Роджер возвращался домой к обеду, нагуляв прекрасный полуденный аппетит, хотя в теории пытался презирать еду. Но он знал, что матери нравится его компания, и она редко спускается, чтобы повидаться с семьей до этого времени. Поэтому он переступил через свою теорию ради матери и, проводя с ней время за едой, получил награду в виде искреннего наслаждения.
Сначала Роджер не заметил Молли. Он уже прошел около двадцати ярдов по маленькой тропинке в правом углу террасы, когда, разглядывая траву и дикие растения под деревьями, заметил мельком редкий цветок, который так давно хотел найти, и остановился, чтобы рассмотреть свою цель проницательным, острым взглядом. Роджер опустил сеть на землю, ловко завязал ее, чтобы не растерять содержимое, пока она лежит среди травы, и пошел к обнаруженному сокровищу. Он настолько сильно любил природу, что, не задумываясь, просто по привычке, всегда старался ступать так, чтобы без необходимости не наступить на растение. Кто знает, в какой драгоценный плод или насекомое может превратиться то, что теперь казалось неприметным?
Шаги вели его в направлении скамьи под ясенем, менее скрытой от глаз с этой стороны террасы. Он остановился, увидел светлое платье на земле — кто-то полулежал на скамье так безмолвно, что Роджер задался вопросом, заболел или ослабел тот человек, кем бы он ни был. Он задержался посмотреть. Через минуту или две снова раздались рыдания… и слова. Это миссис Гибсон звала срывающимся голосом:
— О, папа, папа! Если бы ты вернулся!
Минуту или две он раздумывал, будет ли лучше оставить Молли в неведении, что ее заметили. Он даже сделал назад шаг или два на цыпочках, но затем снова услышал рыдания. Его мать не могла так далеко идти, иначе, каким бы ни было горе, она была бы естественной утешительницей этой девочки, ее гостьи. Тем не менее, правильно ли это было или нет, вежливо или бесцеремонно, но когда Роджер снова услышал, как Молли заговорила так печально и отчаянно, он вернулся и прошел под зеленый навес ясеня. Молли вздрогнула, когда он подошел к ней так близко. Она попыталась сдержать рыдания и инстинктивно пригладила свои влажные спутанные волосы.
Он смотрел на нее с серьезным, добрым сочувствием, но совсем не знал, что сказать.
— Уже время обеда? — спросила она, убеждая себя, что он не заметил следов слез и растрепанных волос, что он не видел, как она лежала и безутешно рыдала.
— Я не знаю. Я шел домой на обед. Но… вы должны позволить мне сказать… я не мог уйти, когда увидел ваши страдания. Что-то случилось?… что-то, в чем я могу вам помочь, я имею в виду? Конечно, я не имею права спрашивать, если это ваше личное горе, здесь я беспомощен.
