Мария Корелли - История детской души
Учение Катехизиса «свободного мышления» ныне проникло и в некоторые гражданские школы Англии, ибо миссионеры сего новая учения не уступают самым ретивым и ревностным членам армии спасения в уменье распространять лукавую свою пропаганду — так что теперь в богобоязненной Англии не редко встречаются люди, признавшие истиной богохульную, мертвящую ложь, которая содержится в этих словах: «Раз ныне дознано, что душа есть нечто безличное и конечное — будущей жизни — нет.» Однако душа «живая» такому приговору не хочет подчиниться… и теперь, пожалуй, больше, чем когда либо, она требует, чтобы ее признали! И именно в силу своего бессмертия, стоя у преддверия неведомого, громко вопиет: «Откройте! Откройте! Откиньте завесу, дайте узреть то, что давно я предугадала, что чувствую — что выразить не умею!…» Ибо душа, как некогда Психея, ощущаешь Божество — и, среди мрака земного неведения, трепетно ищет осязать то невидимое, в чем она уже обрела себе радование… но не хватает елея в светильнике знания, тусклое его пламя не может пролить свет на предвечное сияние — в лучах его, оно само собою потухает… Маленький Лионель, устремив взор к далеким звездам, которые точно золотые очи с неба смотрели на него, все это смутно сознавал — и его душа «бессмертная» страстно просила ответа на свои запросы — но не мудрования атеизма могли дать его: — мысль чистая, осененная свыше, одна способна удовлетворить требования просыпающейся души — и справедливо гласит итальянская пословица: «Почему? у дитяти есть ключ к чистейшей философии.» Горе тем, чье учение задерживает рост молодой души в ее стремлении к идеалу — они хуже убийц, и ответ будут держать за преступление хуже убийства — ибо сказано: — «Не бойтесь убивающих тело, и потом не могущих ничего сделать, бойтесь того, кто по убиении имеет власть ввергнуть в геенну.» Умерщвлять душу нынче стало любимым занятием так называемых «передовых людей:" распространяя свое пагубное влияние путем печати, они считают цель свою достигнутою, когда читатель, погрязший в омуте пессимизма и атеизма, в бесконечной благости перестает видеть Бога, видит лишь одно зло бесконечное. Весьма прискорбно, что в наше время нет такого анти-христианского писателя, или писательницы, кто не располагал бы сочувствием публики и не рассчитывал бы на одобрение прессы — чем богохульнее, вульгарнее, грязнее произведение, тем шумнее овации его автору!… так что приходишь к заключено, что Катехизис «свободного мышления» действительно входит в силу!… Чего доброго, скоро и мы сами, на вопрос наших детей: «Кто сотворил небо и землю?» дадим такой ответ: «Ни небо, ни вселенная — сотворены не были — первой причины нет, ибо все что научно доказано быть не может — не имеет бытия…»
В этом-то заключалась вся беда мальчика Лионеля: он не мог «научно доказать» то, присутствие чего ощущал, и не мог отречься от этого неосязаемого «нечто,» в котором — сам чувствовал — было для него все!
Ребенок продолжал задумчиво глядеть в звездную бездну, и впечатление чего-то беспредельного — беспредельной красоты творения и создавшей его Любви, мало-по-малу захватывало его душу и, как привет из мира иного, вносило в нее — тишину.
— «Да», тихо промолвил он. «Как это чудно хорошо!.. — как подумаешь, что скоро я все это сам узнаю — не чудно ли хорошо и это. И вдруг встретит меня там Жасмина милая… кто знает?.. Быть может, не хорошо, что я хочу узнать все скорее… но право, так жить я больше не мог — учиться, учиться день изо дня всему ненужному, и только об одном никогда не слыхать!»
Вдруг он нервно обернулся и окинул глазами комнату: бледный звездный свет неравномерно освещал ее, частью она оставалась в тени; на темном дубовом потолке один из больших крюков стропилу освещенный снизу колыхающимся пламенем свечи, как-то особенно выделялся и обратил на себя внимание Лионеля. С каким-то любопытством подошел он ближе, стал на стул и начал рассматривать крюк, ощупывая его рукою — грустная, задумчивая улыбка чуть заметно проскользнула по губам его; вспомнилось ему прелестное Клеверли — и тот прохожий, который повесился под старым навесом; вспомнились и слова старого матроса: «ничего нет легче — был бы только гвоздь да шарф…» И — тихо, с какою-то нежностью, вынул он из-под своей курточки последний подарок матери — прелестный голубой кушак ее «малыша» — он развернул его во всю длину, одним концом продел в большой крюк, на другом завязал петлю, и сошел со стула, однако оставив его под спускавшейся, тихо колыхавшейся лентой… затем, пугливо озираясь задул свечу… Из полумрака комнаты, среди которой он стоял, взгляд его инстинктивно обратился к полосе света, мерцавшего сквозь окна — спотыкаясь, он сделал несколько шагов вперед — туда, — где виднелся уголок открытого неба, и тихо светили звезды — и упал на колени. Сложив руки, он поднял свое бледное, вопрошающее, взволнованное личико к величавым ночным светилам, которым таинственно свершали путь свой в небесах — и наболевшее, надрывающееся его сердце, в словах молитвы, высказало себя…
— «Всемогущий Атом!» тихо начал он, «я хочу молиться, хотя я еще никогда не молился, и не знаю, как молятся другие… Может быть, ты не можешь слышать меня, а если бы и мог, то не захотел бы — но все же я, ведь, чувствую, что есть кто-то, кому я должен высказать себя… О! милый Атом! если же в конце концов откроется, что ты вовсе не Атом — а Бог, Бог живой, добрый, любящий, сострадательный ко всем бедным людям, которых Он сотворил ты и меня пожалеешь… ты поймешь, отчего я иду искать тебя… ведь, я не виновен в тому что мне жить здесь так страшно, что я так хочу знать, есть ли что лучше этого мира, в котором мы никогда не можем сберечь себе то, что мы любим, где все подлежит смерти и забвению… О! если ты Бог, я знаю, тебе будет жаль меня! Я всегда так хотел верить в тебя, как в — Бога — и так бы любил тебя — если бы они не запрещали!.. Если же, вправду, ты не что иное, как — Атом, я не понимаю, для чего ты нужен, и все же кажется мне, что и тебя кто-нибудь да сотворил… И вот, это я должен узнать — и узнаю…»
Голос его оборвался, он не много помолчал и затем продолжал снова:
— «В эту минуту, не знаю почему — я чувствую, что Ты должен быть Бог… Бог Благий, Вечный, Живой… Ты будешь милостив ко мне, и меня Ты возьмешь прямо к себе, как взял маленькую Жасмину, и мне покажешь,, где Твои ангелы! И если я сделал что дурное — мне думается, что Ты простишь, Ты, ведь, знаешь, что меня учили не веровать в Тебя. Бедные те люди, которые доказывают, что Ты не имеешь бытия, — что-то они почувствуют, когда им придет пора умирать! Простишь ли Ты им тогда все зло, ими содеянное другим,? потому что не я же один, a многие, многие другие страдают и плачут и томятся от слов их. — Вот бедный Рубен, он плачет иначе — Он знает Тебя и верит, что в светлом мире радости, отдашь Ты ему его Жасмину. Итак — не к Атому, а — к Богу вознесу я теперь свою первую и последнюю молитву с земли: Господи! не оставь мою маму! Когда я приду к Тебе, укажи мне, как мне беречь ее. Если, как Жасмина, и я буду ангелом — я бы мог всегда быть с бедной моей мамой и охранять ее от зла… Сам я не сумел это устроить — мне думается, что никто, сам по себе, ничего не может — один Ты все можешь — помоги мне хранить мою маму! Они не хотели, чтобы я видел в Тебе Бога, я чувствую Тебя, но не знаю, могу ли верить своему чувству — и вот — это я узнать хочу — и другого пути — нет… Кто бы Ты ни был, Ты, Который создал звезды и небо, и солнце, и море, и цветы, и всю красоту — иду к Тебе! Если ничто созданное Тобою не погибает, и мне Ты не дашь погибнуть… Ты взыщешь меня — и я найду Тебя… Жить так страшно… а к Тебе идти мне не страшно, Господи!…»
Как-то страстно прозвучали эти слова в безмолвии ночи, и казалось, что, кем-то подхваченные, унеслись они в небесную глубь… Лионель же все стоял неподвижно на коленях, устремив глаза на ясные звезды, которые также ясно отражались в них…
— «Сказать-ли мне что еще?» задумчиво прошептал он. «Да, я скажу то, что сказала бы маленькая Жасмина, если бы она теперь здесь была.» Светлая улыбка, предвестница улыбки ангельской, озарила святой радостью изнуренное, бледное его личико — и тихим, нежным голосом он внятно повторил трогательный стих:
«К Себе детей Ты кротко звал — Смотри, как беден я и мал! Склонись, Христос, к моей мольбе — Христос! прими меня к Себе!»
Затем, взглянув еще раз на звезды и небо и на всю красоту спящего мира — он встал и прокрался к тому месту, под которым с потолка спускалась широкая, голубая лента. Он остановился, пристально посмотрел вверх — вспомнив, что дверь не совсем была притворена, подошел к ней, закрыл ее и запер на ключ, и — малый ребенок, измученный страшной тайной жизни, бесстрашно вступил на путь, который, согласно его чаянию, должен был привести его к Тому Богу, Которого жаждала душа его, Которая людская гордыня и людская злоба силились у него отнять.
