Питер Акройд - Чаттертон

Чарльз записал: «засос» и остановился.

– Вы хотите, чтобы я об этом упоминал?

– Ну, надеюсь, она уже умерла. – Хэрриет снова встревожилась: – Она ведь умерла, правда?

– Я проверю.

– Вот здесь-то, Чарльз, ты и пригодишься. Чтобы всё проверить. – Она зевнула и поторопилась прикрыть рот ладонью. – А затем Элиот повел меня в отель «Расселл». Но только на чашку чая, не подумай чего-нибудь. – Она закрыла глаза и принялась легко скользить пальцами по коленям: так она всегда обычно сочиняла свои романы. – Но это не значит, что я не была очень хороша собой в молодости. Конечно, была. Люди пялились на меня на улице. Она внезапно открыла глаза и посмотрела на Чарльза. – Они готовы были не одну милю пройти, чтоб только поглядеть на мои ноги. – Чарльза это поразило, и она рассмеялась. – Не пугайся, дорогой. Матушка просто шутит. Она никогда не была картиной в раме. – Потом она вздохнула. – Но Элиот взял меня под крыло.

Чарльз на миг прекратил писать и взглянул на Хэрриет.

– Неужто пожилой орел?..

– Что?

– Это цитата из Элиота.

– А мне показалось – Шекспир.

– Это был Элиот.

– Ну, ты же знаешь этих писателей. Они украдут всё что… – Ее голос внезапно пресекся, и она взглянула на свои дрожащие руки.

– Всё что угодно, правильно. – Чарльз откинулся на спинку стула и добродушно улыбнулся, глядя в ее сторону. – Это называется зуд влияния.

– Да? – Казалось, ее несколько утешило такое определение. – Верно. Зуд.

– Влияния.

– Ну, разумеется, это относится и к романистам. – Она сделала паузу и облизнула губы: – Несомненно, – продолжала она, – между моими книгами и книгами других писателей имеется сходство.

– Других – это таких, как Хэррисон Бентли? – Чарльзу вдруг припомнилось замечание, которое обронил накануне вечером Филип Слэк, и теперь он задал этот вопрос с победным видом, желая показать свою широкую начитанность.

– Что-что? – В лице Хэрриет не осталось ни кровинки, и Чарльзу стали видны крупинки розовой пудры у нее на щеках. Казалось, ей было трудно говорить: – Да нет, отчего. Разве? – Она поднялась со стула: – Я кое-что потеряла, – сказала она и поспешила прочь из комнаты. Она взбежала по лестнице и направилась прямиком в спальню, а там остановилась перед зеркалом в человеческий рост на платяном шкафу. "Матушка влипла, – сказала она своему отражению. – Матушка серьезно влипла". Потом она расстегнула молнию на своем красном платье, швырнула его на кровать с глумливым возгласом и, достав из гардероба старую коричневую юбку со свитером, быстро надела их. "Ты восхитительна, – сказала она. – А теперь тебе надо думать. Думать!" Она подошла к верхним ступенькам и крикнула вниз, обращаясь к Чарльзу: – Я вернусь через пару минут! – И прибавила: – Женские дела! – Но Чарльз ее не слышал. Он смотрел в окно, роняя листки бумаги, а сознание его расширилось и опустело, сделавшись как небо, куда он мечтал воспарить.

Хэрриет сидела на краешке кровати, рассматривала складочки на своих кожаных туфлях, сгибая и разгибая пальцы ног, и думала – откуда Чарльз узнал о связи между ее романами и романами Хэррисона Бентли: это было открытие, которого она всегда боялась, это было откровение, которое она всегда подавляла и которое пробуждало в ней огромную тревогу. Невероятно, чтобы Чарльз обнаружил это сам: он слишком ленив для этого. Должно быть, кто-то другой навел его на след… может быть, в Таймс Литерари Сапплмент появилась чья-то статья о ней… может быть, ее вот-вот разоблачат. Она захлопнула ногой дверцу шкафа, и отразившаяся в его зеркале комната яростно крутанулась перед ней.

А произошло следующее: ее первый роман, вышедший в начале пятидесятых, получил скромную известность. Это была работа стилиста, и ее хвалили другие стилисты; на обложке американского издания приводились добрые слова Джуны Барнз и Генри Грина. У Хэрриет ушло шесть лет на написание этой книги (одновременно она работала секретаршей в маленьком литературном журнале), так как писала она очень медленно – порой выходило не больше одного предложения или даже одной фразы в день. Однако она говорила себе, что слова «священны», что они постепенно образуют собственные связи и собираются в особые скопления значимых звуков; когда они приходят в состояние готовности, они извещают Хэрриет о своем присутствии, а ей остается лишь записать их. Вот и всё, что от нее требуется. Единственная целостность, которой обладал ее роман, пребывала где-то в недрах ее собственного сознания.

Поэтому после первого романа она не знала, что будет дальше: она уже привела свое сознание "в соответствие со временем", как она выражалась, и теперь не могла понять, стоит ли ожидать от него какого-либо дальнейшего прогресса. Слова исчезли столь же таинственным образом, что и появились некогда. Друзья и коллеги ждали от нее нового романа; она это знала, но приходила в замешательство, задумываясь о его написании: она не находила внутри себя сколько-нибудь крепких связей с миром – и потому не находила способа его описывания. Даже когда ей удавалось что-то написать, вдохновение ее было произвольно и непоследовательно; то ее «осеняло» где-нибудь в магазине, то в автобусе, а потом ей становилось ясно, что, не пойди она в тот день за покупками или не отправься в ту самую часть города, – то эта идея или фраза так и не возникла бы. Поэтому ее труд казался зыбким и даже бесплодным. Да к тому же ей было совершенно не о чем писать.

Именно тогда ей пришла в голову мысль обратиться за сюжетом к какому-нибудь другому источнику. В течение двух недель она читала все наиболее интересные рассказы в газетах, но ее ставило в тупик всё, хотя бы отдаленным образом связанное с настоящей жизнью. Она даже пыталась следовать за людьми на улице, чтобы понаблюдать, куда они идут, с кем встречаются, но одна неприятная сцена (когда какой-то старикашка обернулся и обозвал ее шлюхой) убедила ее в том, что это неразумно. И вот однажды майским вечером, устав от самой себя и своих неудач, она забрела в букинистический магазин на Чансери-Лейн. Обычно подобные места нагоняли на нее тоску, поскольку ей сразу же представлялось, как на таких же полках валяются позабытыми ее собственные книги, – но на сей раз она ощутила странное утешение при виде пыльных книг, обступивших ее длинными рядами. Она взяла наугад Завещание Хэррисона Бентли и, едва начав читать, уже поняла, что нашла ответ на мучивший ее вопрос. Раз она считает, что сам сюжет имеет лишь второстепенное значение, то почему бы ей не позаимствовать, например, вот этот – и не использовать его в качестве нехитрого, явно примитивного вместилища для своего собственного стиля? Итак, она купила потрепанный роман и принялась за работу. Теперь, опираясь на историю из Завещания, она обнаружила, что слова приходят к ней легче, чем прежде. Если раньше фразы и даже отдельные слоги возникали как фрагменты некоего целого, которое она была не в силах ни разглядеть, ни уразуметь, то теперь она могла сама выстраивать нужные связи; она двигалась от предложения к предложению так, словно переходила из комнаты в комнату в просторном особняке, держа в руке светильник. И она с удивлением огляделась вокруг себя, наконец-то впервые почувствовав, что способна описывать то, что видит.

Этот второй роман, "Прекраснейшее искусство", тоже имел успех; снова ее хвалили за стиль (Манчестер-Гардиан назвал ее "лепидоптеристом языка"), и то обстоятельство, что о сюжете романа упоминали лишь косвенно и вскользь, побудило ее и для следующей своей книги использовать очередное повествование Хэррисона Бентли. Но ее самоуверенность возросла вместе со способностями, и для Молниеносной почты она взяла только начало его Сценического огня. Она придумала других персонажей, изменила их взаимоотношения, так что под конец слегка вырисовывалась лишь начальная ситуация, взятая у Бентли (разумеется, это было всё, что Филип Слэк понял из того пересказа, который он прочел в сыром подвале публичной библиотеки). Использование сюжета, пусть даже изобретенного другим автором, раскрепостило ее воображение; и с тех пор все ее романы были ее собственными произведениями. Но в последние годы даже и эта самобытность начала ее утомлять. Когда-то ей доставляло огромное удовольствие наблюдать, как ее персонажи движутся и развиваются с течением времени, но теперь это зрелище перестало ее радовать. С удовольствием она вспоминала лишь о том, как писала свой первый роман, со всеми его отклонениями и диссонансами; и она впервые начала восхищаться той нервозностью и обособленностью, которые были присущи ей в ту пору. Она позволяла языку увлекать ее за собой; она не пыталась сама направлять его куда бы то ни было. И она была тогда серьезной писательницей, настоящей писательницей: она не знала, что собирается сказать.

Именно это новое ощущение собственной жизни усилило ее тревогу из-за тех романов Хэррисона Бентли. Она успела позабыть этот ранний эпизод – во всяком случае, она не придавала ему особого значения, – но когда она начала подумывать о мемуарах, тот давний случай с плагиатом обрел в ее глазах такую важность, что она была не в силах с ним справиться. Она не видела никакого выхода. Она не могла заставить себя признаться в том заимствовании – прежде всего, из гордости; но ведь даже если она сама не сознается в плагиате, то, так или иначе, кто-нибудь может раскусить ее, и тогда подозрение коснется всех остальных ее сочинений – даже первого романа. Тревожные размышления только усугубляли такую сложность, и казалось, что все прошлое сошлось клином на этой истории. Деваться было некуда. И вот она сидела на краешке кровати, обхватив ладонью лоб, а дверца шкафа с шумом захлопывалась.