Джордж Элиот - Мидлмарч
— Прочти мне названия книжек. Ну-ка, ну-ка! Ты ведь обучался в университете.
Фред прочел заглавия.
— Так к чему девочке еще книги? Для чего ты ей их возишь?
— Они доставляют ей удовольствие, сэр. Она любит читать.
— Слишком уж любит, — сварливо заметил мистер Фезерстоун. — Все предлагала почитать мне, когда сидела со мной. Но я этому положил конец. Почитает вслух газету, ну и довольно для одного дня. А чтобы она про себя читала, так я этого терпеть не могу. Так смотри, больше ей книг не вози, слышишь?
— Слышу, сэр. — Фред не в первый раз получал это приказание и продолжал втайне его нарушать.
— Позвони-ка, — распорядился мистер Фезерстоун. — Пусть девочка придет.
Тем временем Розамонда и Мэри успели сказать друг другу гораздо больше, чем Фред и мистер Фезерстоун. Они так и не сели, а стояли у туалетного столика возле окна. Розамонда сняла шляпку, разгладила вуаль и кончиками пальцев поправляла волосы — не белобрысые и не рыжеватые, а золотистые, как у младенца. Мэри Гарт казалась совсем некрасивой между этими двумя нимфами — одной в зеркале и другой перед ним, — которые глядели друг на друга глазами небесной синевы, такой глубокой, что восхищенные наблюдатели могли прочесть в них самые неземные мысли, и достаточно глубокой, чтобы скрыть истинный их смысл, если он был более земным. В Мидлмарче лишь двое-трое детей могли бы потягаться с Розамондой белокуростью волос, а облегающая амазонка подчеркивала мягкость линий ее стройной фигуры. Недаром чуть ли не все мидлмарчские мужчины за исключением ее братьев утверждали, что мисс Винси — лучшая девушка в мире, а некоторые называли ее ангелом. Мэри Гарт, наоборот, выглядела самой обычной грешницей смуглая кожа, вьющиеся темные, но жесткие и непослушные волосы, маленький рост. А сказать, что она была зато наделена всеми возможными добродетелями, значило бы уклониться от истины. Некрасивость, точно так же как красота, несет с собой свои соблазны и пороки. Ей часто сопутствует притворная кротость или же непритворное озлобление во всем его безобразии. Ведь когда тебя сравнивают с красавицей подругой и называют дурнушкой, этот эпитет, несмотря на всю его справедливость и точность, вызывает далеко не самые лучшие чувства. Во всяком случае, к двадцати двум годам Мэри еще не приобрела того безупречного здравого смысла и тех превосходных принципов, какими рекомендуется обзаводиться девушкам, не столь щедро взысканным судьбой, словно эти качества можно получить по желанию в надлежащей пропорции с примесью покорности судьбе. Живой ум сочетался в ней с насмешливой горечью, которая постоянно обновлялась и никогда полностью не исчезала, хотя иногда и смягчалась благодарностью к тем, кто не учил ее быть довольной своим жребием, а просто старался сделать ей что-нибудь приятное. Приближение поры женского расцвета сгладило ее некрасивость, в которой, впрочем, не было ничего отталкивающего или болезненного, — вовсе времена и на всех широтах у матерей человеческих под головным убором, иногда изящным, а иногда и нет можно было увидеть такие лица. Рембрандт с удовольствием написал бы ее, и эти крупные черты дышали бы на полотне умом и искренностью. Потому что искренность, правдивость и справедливость были главными душевными свойствами Мэри — она не старалась создавать иллюзий и не питала их на свой счет, а в хорошем настроении умела даже посмеяться над собой. Так и теперь, увидев свое отражение в зеркале возле отражения Розамонды, она сказала со смехом:
— Какая я рядом с тобой чернушка, Рози! Должна признаться, ты мне очень не к лицу.
— Ах, нет! О твоей внешности никто вовсе не думает, Мэри. Ты всегда так благоразумна и обязательна. Да и какое значение имеет красота! воскликнула Розамонда, обернувшись к Мэри, и тотчас скосила глаза на свою шейку, открывшуюся теперь ее взгляду.
— То есть моя красота, хочешь ты сказать, — ответила Мэри иронически.
«Бедная Мэри! — подумала Розамонда. — Как ни старайся говорить ей приятное, она все равно обижается».
А вслух она спросила:
— Что ты поделывала последнее время?
— Я? Приглядывала за хозяйством, наливала мягчительный сироп, притворялась заботливой и довольной, а кроме того, продолжала учиться скверно думать о всех и каждом.
— Да, тебе здесь живется тяжело.
— Нет, — резко сказала Мэри, вскинув голову. — По-моему, мне живется куда легче, чем вашей мисс Морган.
— Да, но мисс Морган такая неинтересная и немолодая.
— Наверное, самой себе она интересна, и я не так уж уверена, что возраст приносит облегчение от забот.
— Пожалуй, — сказала Розамонда задумчиво. — Даже непонятно, чем существуют люди, когда у них нет ничего впереди. Ну, конечно, всегда можно найти опору в религии. Впрочем, — и на ее щеках появились ямочки, — тебя, Мэри, такая судьба вряд ли ждет. Тебе ведь могут сделать предложение.
— А ты от кого-нибудь слышала о подобном намерении?
— Ну что ты! Но джентльмен, который видит тебя чуть ли не каждый день, наверное, может в тебя влюбиться.
Мэри слегка переменилась в лице — главным образом из-за твердой решимости в лице не меняться.
— А от этого всегда влюбляются? — спросила она небрежно. — По-моему, это лучший способ невзлюбить друг друга.
— Нет, если это интересные и приятные люди. А я слышала, что мистер Лидгейт как раз такой человек.
— Ах, мистер Лидгейт! — произнесла Мэри с полным равнодушием. — Тебе что-то хочется про него разузнать, — добавила она, не собираясь отвечать обиняками на обиняки Розамонды.
— Только нравится ли он тебе.
— Об этом и речи нет. Чтобы мне понравиться, надо быть хоть немного любезным. Я не слишком великодушна и не питаю особой симпатии к людям, которые говорят со мной так, словно не видят меня.
— Он такой гордый? — спросила Розамонда с явным удовлетворением. — Ты знаешь, он из очень хорошей семьи.
— Нет, на эту причину он не ссылался.
— Мэри! Какая ты странная! Но как он выглядит? Опиши мне его.
— Что можно описать словами? Если хочешь, я перечислю его отличительные черты: широкие брови, темные глаза, прямой нос, густые темные волосы, большие белые руки и… что же еще?.. Ах да! Восхитительный носовой платок из тончайшего полотна. Но ты сама его увидишь. Ты же знаешь, что он приезжает примерно в этом часу.
Розамонда чуть-чуть покраснела и задумчиво произнесла:
— А мне нравятся гордые манеры. Терпеть не могу молодых людей, которые трещат как сороки.
— Я ведь не говорила, что мистер Лидгейт держится гордо, но, как постоянно повторяла наша мадемуазель, il y en a pour tous les gouts.[54] И если кому-нибудь подобный род самодовольства может прийтись по вкусу, так это тебе, Рози.
— Гордость — это не самодовольство. Вот Фред, он правда самодовольный.
— Если бы о нем никто ничего хуже сказать не мог! Ему надо бы последить за собой. Миссис Уол говорила дяде, что Фред страдает легкомыслием. — Мэри поддалась внезапному порыву: подумав, она, конечно, промолчала бы. Но слово «легкомыслие» внушало ей смутную тревогу, и она надеялась, что ответ Розамонды ее успокоит. Однако о том, в чем миссис Уол прямо его обвинила, она упоминать не стала.
— О, Фред просто ужасен! — сказала Розамонда, которая, конечно, не употребила бы такого слова, разговаривай она с кем-нибудь другим, кроме Мэри.
— Как так — ужасен?
— Он ничего не делает, постоянно сердит папу и говорит, что не хочет быть священником.
— По-моему, Фред совершенно прав.
— Как ты можешь говорить, что он прав, Мэри? Где твое уважение к религии?
— Он не подходит для такого рода деятельности.
— Но он должен был бы для нее подходить!
— Значит, он не таков, каким должен был бы быть. Мне известны и другие люди точно в таком же положении.
— И все их осуждают. Я бы не хотела выйти за священника, однако священники необходимы.
— Отсюда еще не следует, что эту необходимость обязан восполнять Фред.
— Но ведь папа столько потратил на его образование! А вдруг ему не достанется никакого наследства? Ты только вообрази!
— Ну, это мне вообразить нетрудно, — сухо ответила Мэри.
— В таком случае не понимаю, как ты можешь защищать Фреда, — не отступала Розамонда.
— Я его вовсе не защищаю, — сказала Мэри со смехом. — А вот любой приход я от такого священника постаралась бы защитить.
— Но само собой разумеется, он бы вел себя иначе, если бы стал священником.
— Да, постоянно лицемерил бы, а он этому пока не научился.
— С тобой невозможно говорить, Мэри. Ты всегда становишься на сторону Фреда.
— А почему бы и нет? — вспылила Мэри. — Он тоже стал бы на мою. Он единственный человек, который готов побеспокоиться ради меня.
— Ты ставишь меня в очень неловкое положение, Мэри, — кротко вздохнула Розамонда. — Но маме я этого ни за что не скажу.
