Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси
Маленькая гостиная напоминала рай в миниатюре: стены небесно-голубые с золотом, рамы картин натерты до неестественного блеска, на мебели ни единой пылинки. Здесь Сомс и Грэдмен расположились вдвоем, дабы ознакомиться с шедевром – посмертной волей Тимоти. Сомс сел спиной к окну в кресло тети Эстер, положил ногу на ногу и, глядя на своего клерка, сидевшего к окну лицом на диване тети Энн, начал:
«Я, Тимоти Форсайт, живущий в Лондоне, в собственном доме на Бейсуотер-роуд, излагаю здесь мою последнюю волю, исполнителями которой назначаю моего племянника Сомса Форсайта, живущего в усадьбе “Кров” близ Мейплдарема, и Томаса Грэдмена, живущего в Хайгейте, в доме № 159 по Фолли-роуд (ниже именуемых “душеприказчики”). Означенному Сомсу Форсайту я оставляю сумму в одну тысячу фунтов, свободную от налога на наследство, означенному же Томасу Грэдмену оставляю сумму в пять тысяч фунтов, свободную от налога на наследство».
Сомс сделал паузу. Старик Грэдмен сидел, подавшись вперед и конвульсивно сжимая толстое черное колено обеими толстыми руками. Рот он разинул так широко, что на трех зубах стали видны блестящие золотые пломбы. Из моргающих глаз медленно выкатились две слезы. Сомс торопливо продолжил:
«Остальное мое имущество, каково бы оно ни было, я передаю душеприказчикам для конвертации и сохранения ради следующих целей: оплатить все мои долги, похоронные расходы и любые издержки, связанные с моим завещанием, после чего хранить остальное в доверительном управлении для того мужского пола прямого потомка моего отца, Джолиона Форсайта, от брака с Энн Пирс, который после кончины всех прямых потомков обоих полов от означенного брака моего означенного отца, какие будут живы на момент моей смерти, последним достигнет возраста двадцати одного года. Желаю, чтобы мою собственность берегли так долго, как того позволяют законы Англии, для блага вышеназванного прямого потомка мужского пола».
Сомс прочел примечание об инвестициях и приписку о засвидетельствовании, после чего посмотрел на Грэдмена: старик вытирал лоб большим носовым платком, яркий цвет которого вносил в происходящее неожиданную праздничную ноту.
– Вот так так, мистер Сомс! – произнес он, и стало ясно, что юрист в нем совершенно возобладал над человеком. – Вот так так! Сейчас в семье два младенца и несколько детишек чуть постарше. Если кто-то из них доживет до восьмидесяти (не такой уж огромный возраст), да прибавить еще двадцать один год – это же сотня лет! А у мистера Тимоти никак не меньше полутораста тысяч. Сложные проценты по пятипроцентным бумагам удваивают сумму за четырнадцать лет. Выходит, через четырнадцать лет будет уже триста тысяч, через двадцать восемь – шестьсот, через сорок два года – миллион двести, через пятьдесят шесть лет – два миллиона четыреста, через семьдесят – четыре миллиона восемьсот, через восемьдесят четыре – девять шестьсот… Ба! Да через сто лет сумма дорастет до двадцати миллионов! Только мы уж этого не увидим! Ну и завещание!
Сомс сухо ответил:
– За сто лет многое может произойти. Государство может все забрать – лейбористы способны на что угодно.
«Да пять в уме», – подумал Грэдмен и сказал:
– Совсем забыл: у мистера Тимоти консоли. Значит, при нынешнем подоходном налоге больше двух процентов не получить. Тогда выйдет миллионов семь. Тоже кругленькая сумма, однако.
Сомс встал и передал клерку завещание:
– Вы едете в Сити. Сделайте там все, что полагается. Дайте объявление. Хотя долгов все равно нет. Когда распродажа?
– На той неделе, во вторник, – ответил Грэдмен. – Жизни ныне здравствующих да еще двадцать один год – срок немалый. Но я рад, что деньги остаются в семье.
Аукцион, проходивший не у Джобсона ввиду викторианской природы выставляемых лотов, оказался гораздо многолюднее похорон. Правда, Кук и Смизер на распродажу не явились: Сомс взял на себя смелость заранее отдать им желанные предметы. Присутствовали Уинифрид, Юфимия и Фрэнси, а также Юстас, приехавший на своей машине. Миниатюры, барбизонцев и рисунки, подписанные «Дж. Р.», выкупил по отправной цене Сомс. Реликвии, не представляющие рыночной ценности, были выставлены в соседней комнате для родственников, желающих забрать их на память. Все остальное было выдвинуто на торги, проходившие с почти трагической вялостью. Ничто из мебели, картин или фарфоровых статуэток не соответствовало современному вкусу. Певчие птички рассыпались, как осенние листья, как только их достали из шкапа, где они не пели уже шестьдесят лет. Сомсу больно было смотреть, как мелкие торговцы и домохозяйки из Фулкема покупают стулья, на которых сидели его тетушки, маленький рояль, на котором они почти никогда не играли, книги, на корешки которых они глядели, фарфор, с которого они стирали пыль, занавески, которые они задергивали, каминный коврик, который согревал их ноги, и, главное, кровати, на которых они спали и умерли. Но что тут было поделать? Купить все это и сгрудить у себя в чулане? Нет, у мебели та же судьба, что и у плоти: она должна износиться до конца. Тем не менее, когда диван тети Энн уже готов был уйти с молотка за тридцать шиллингов, Сомс вдруг крикнул: «Пять фунтов!» Это произвело сенсацию. Диван остался за ним.
После того как весь викторианский прах его семьи был разбросан, и маленькая распродажа в затхлом аукционном зальчике подошла к концу, Сомс вышел навстречу туманному октябрьскому солнцу с таким чувством, будто мир лишился уюта и стоит теперь с табличкой «Сдается внаем». На горизонте маячат революции, Флер уехала в Испанию, от Аннет утешения не дождешься, а на Бейсуотер-роуд больше нет Тимоти. С раздражающим чувством опустошенности в душе Сомс направился в галерею Гупенора, где выставлялись акварели того парня – Джолиона. Сомс нарочно пришел, чтобы взглянуть на них свысока: это могло принести ему хотя бы слабое удовлетворение. От Джун к жене Вэла, от жены Вэла к Вэлу, от Вэла к Уинифрид, а от Уинифрид к Сомсу пришла весть, что дом – тот злосчастный дом в Робин-Хилле – продается, Ирэн уезжает к своему мальчишке, кажется, в Британскую Колумбию. В первый момент у Сомса мелькнуло: «А не выкупить ли мне его обратно? Он ведь строился для моей…» Но эта безумная мысль тут же исчезла. Слишком печальный был бы
