Похититель детей - Жюль Сюпервьель
Мимо Бигуа, не заметив его, прошла Марсель. Девочка смотрела вдаль, и на ней было белое платье. Никогда еще она не казалась полковнику такой юной и нежной.
«В сторону мысли, хоть ненадолго! У океана свои законы! Сейчас самое время подчиниться воле волн и выкинуть любовь из головы!»
Полковник встал и окунулся взглядом в море, смотрел, как волны набегают, растворяются друг в друге.
Движение воды надолго увлекло его от мыслей. Волны, морская пена, осколки света и дельфины, которые показывались над синевой и потом исчезали в глубине, словно бы заменили для Бигуа мысли, стали ими. Потом полковник думал о пассажирах, завороженных, как он сам, перекатами на глади, об их смутных желаниях — этих стрелах, что летят мимо цели днем и ночью и беспорядочно рассеиваются по соленому океану, так и не достигая горизонта.
Очнувшись от грез, навеянных морем, где взгляд может скользить в бесконечность, не встречая преград, Бигуа вернулся в каюту (в свою келью, подумал он) и вытянулся на кушетке.
Полковник посмотрел на квадратное зеркало, висевшее над раковиной. Оно показалось ему очень квадратным. Дверная ручка была овальной, гладкой, обтекаемой. Очертания графина с водой — резкими и напористыми. Тюбик зубной пасты, кисточка для бритья, зубная щетка словно выпрыгивали наружу из своих контуров. Раздувались в объеме. Белизна стен колыхалась от вращения спиралей света и отблесков моря, становясь от этого еще более пронзительной и явной, — на суше она никогда не бывает такой нарочито белой. Предметы обретали особую выразительность и значимость, во весь голос заявляли о себе и гордились своей мощью — похожее впечатление иногда возникает от литографий. Все вещи вокруг говорили морю: мы существуем. Да, я всего лишь фабричный графин, один из многих, но здесь, посреди океанских просторов, вблизи ущелья Романша, я существую, я существую, я существую.
— Ну а ты кто?
— Я? Я человек, который плывет в Америку. По-настоящему, взаправду плывет в Америку, и Америки в нем все больше и больше!
Полковник машинально взял свой бумажник и раскрыл его, как он часто делал просто по привычке, чтобы чем-то занять руки или сменить курс мыслей. Перебрал лежавшие в нем бумаги.
«Вот квитанция об оплате и билет на поезд для Эрбена, которого мы впустую прождали на вокзале д'Орсе. Я хотел познакомить его с королевством Атлантики, а он так и не решился покинуть Париж!»
Бигуа представил, как приедет к матери в Лас-Делисьяс с приемными детьми.
«Они назовут меня своим духовным отцом, как я научил их».
Снова встретиться! Три недели путешествия, и он встретится с матерью — с матерью! — с сестрами и братьями. В Париже все они жили разве что у него в голове, бестелесные и с замершим дыханием жизни, съежившиеся в крошечную точку где-то за океаном. Дом полковника по-прежнему был там, под синим-синим небом, со своим извечным укладом, без единой трещины. В Лас-Делисьяс Бигуа опять услышит под окном своей комнаты, точь-в-точь как десять лет назад, кудахтанье кур, которых торговец крепко сжал под мышкой и несет на кухню!
Хорошо вот так побыть в каюте наедине с собой. На палубе всегда подкрадывается ощущение, что отовсюду за тобой следят любопытные взгляды. Если поднять глаза, сразу замечаешь в тридцати метрах эмигрантку с ребенком на руках — она укоризненно смотрит с нижней палубы из-под перекреста мачт. Или матроса, который драил бортовые люки, а когда ваши взгляды встретились, сразу отвернулся и стал усердно размахивать шваброй.
Через кружок иллюминатора проплыл корабль, и Бигуа поднялся на верхнюю палубу, чтобы получше рассмотреть его. Он долго изучал судно и, прежде чем убрать бинокль обратно в футляр, навел его на мачту просто так, — по которой с невероятным проворством карабкался какой-то матрос. Словно бог, ловко взбирающийся на небеса. В тоннеле бинокля показалась его голова. Матрос обернулся, полковник отметил его сходство с Жозефом, но тут же прогнал эту неказистую мысль и снова посмотрел на корабль — тот удалялся, и волны заглаживали оставленный им в памяти след.
Между тем Марсель бродила по белым коридорам, первым в своей жизни корабельным коридорам, где свет так ярок, что день не отличается от ночи. Проходя мимо глухо закрытых кают с одинаковыми дверьми, она думала о том, что за каждой из них притаилась особая жизнь, непохожая на другие.
Они миновали Лиссабон, становилось жарче. Марсель переодевалась у себя в каюте, задернув шторку иллюминатора; дверь была закрыта неплотно. Вошел Жозеф — внезапно, как морские брызги. Да, это был он. В одежде матроса. Прыткий, стремительный, как всегда. Не обменявшись ни словом, они долго обнимались в металлической тишине каюты, и в эту тишину не проникал ни один морской звук.
Медленно выныривая из наваждения, Марсель думала: отличный он все-таки парень, а я ведь чуть не потеряла его. Радость моя, мой моряк, наконец-то он вернулся.
— Я не писал тебе, потому что был уверен, мы встретимся.
— От тебя пахнет канатами, и дегтем, и вольным воздухом!
Жозеф вспомнил, как он ворвался в парижскую комнату Марсель, опрокинув тумбочку. Сколько раз ему мечталось, что это будет первая вещь, которую он обнаружит на морском дне, если утонет! Он найдет тумбочку и снова услышит тот грохот! Хотя на глубине же нет звуков! Но какая разница. Заботиться о глупом правдоподобии ни к чему!
Жозеф изменился. В его взгляде появились ясность и мягкое спокойствие.
Они не разговаривали ни о Бигуа, ни о его детях, а только, между сладких фраз юности, о грузоподъемности судна, высоте борта, скорости и потреблении угля. И о ремесле Жозефа, теперь матроса.
— Знала бы ты, как выручили меня приятели. Я хотел было продать часы. Но ребята сказали не продавать и одолжили мне сто франков, насильно всунули. Я рассказывал им о тебе. Им можно доверить такое.
Роза предупредила Деспозорию, что Жозеф на корабле. Деспозория обрадовалась, не понимая почему. Однако потом, после молитвы, ее охватила тревога. Муж ни в коем случае не должен узнать об этой напасти.
— А мадемуазель Марсель известно?
— В том-то и дело!
— О Господи!
Обе женщины держали рот на замке, предоставив
