Любовь, или Мой дом (сборник) - Метлицкая Мария
Одна Римма Осиповна знала о большой тоске соседа. По вечерам он часами смотрел в стеклянный шар. В домике с красной крышей горели желтые окна, тропинку заметало снегом. За отогнутой занавеской продолжала ждать Дмитрия Филипповича Клэр. Письма к ней не возвращались, но, вероятно, не доходили до нее, и от Клэр не было вестей.
– Может, ей позвонить? – мучилась за него Римма.
– Я не спросил у Клэр номера телефона…
Весна в Якутии выдалась на удивление ранней. В марте сугробы опали, всюду заголубели лужи, а в середине апреля отопление Богемы внезапно заглохло. Под половицами первого этажа захлюпало половодье, в простуженных комнатах повис плесневый запах. Благодетельница-печь без устали грела, варила, сушила рабочие валенки с калошами, распертые чурками, чтобы держали размер. В валенки артисты переобувались на выездных субботниках – в совхозных овощехранилищах началась переборка картошки к посадке.
Геббельс с приблудившейся к нему зимой рыжей дворняжкой Рыбой покинули наводненный тамбур и переселились на крышку сруба помойной ямы. Вообще-то скрипач Женя Дядько нарек собаку Риббентроповной, но кличка не прижилась из-за сложности произношения и сузилась до Рыбы.
В один не прекрасный день общежитие, по сезонному обыкновению, отправилось в каботажное плавание между мостками. Утром богемцы проснулись в Венеции. Гондолы тапочек и туфель празднично плыли по коридору, вахтерша Прокопьевна с комендантом сидели на столе, как петушок с курочкой. Дядя Равиль ругался с кем-то по телефону насчет вечно занятой аварийной машины.
– Мамма, сон танто феличе! – пропел ангельским голосом Робертино Лоретти скрипач Женя Дядько, обулся в болотные сапоги и побрел ловить аварийку на улице.
Из-за ЧП людей отпустили с воскресного овощного субботника. К обеду пойманная машина откачала дворовое озеро. Мужчины занялись мелким ремонтом, женщины выжали остатки Венеции в ведра. Дядько, неутомимый украшатель общественно-домашней территории, нашел где-то брошенный лозунг «Слава советским женщинам – активным строителям коммунизма» и прибил над входной дверью. Было решено отметить окончание внепланового субботника общим ужином.
Под стрехой носились сытые воробьи, отъевшиеся на талых помойках. Легкомысленный ковчег, где ничего не жалко раздарить и забыть, смотрелся в лужу теплого вечера, не потревоженную еще мелко кишащей жизнью. Хлипкие мостки с перильцами висели над солнечной водой, как над огненной пропастью. Набежавшие откуда-то кобели окружили рыжую Рыбу. Геббельс принюхивался к ее хвосту, пытаясь первым предъявить счет на правах хозяина. Женя Дядько принялся гонять чужаков лопатой, но добился лишь того, что неблагодарная Рыба умчалась прочь во главе свадебной своры.
– Вот сука, – с уважением выдохнул запыхавшийся Женя и потрепал нервно зевающего Геббельса по загривку. – Не горюй, придет. Бабы, они такие…
– Женщины, – поправила Беляницкая.
– Так я ж о суках.
– Где ты, Люда, увидела женщин? – засмеялась Римма. – Мы сегодня вкалывали как активные строители коммунизма…
На днях она попрощалась со своим мужчиной навсегда и временно перестала ощущать себя женщиной. По крайней мере любимой и желанной. В семье мужчины росла двойня девчонок, им исполнилось по пятнадцать – беспокойный возраст, жене было тяжело.
Кто ж не согласится, что семья главнее всяких побочных страстей? Римма согласилась. Рук не заламывала, ничего не сказала мужчине, хотя имелось одно нехорошее подозрение. После сегодняшнего обильного ужина ее сильно затошнило, и капризный в последнее время организм укрепил Римму в мысли, что она все-таки женщина. Строителям коммунизма мужского пола не грозит перспектива строительства жизни в статусе матерей-одиночек. Подсчитав примерный срок перспективы, Римма решила как можно скорее от нее избавиться. Беляницкая пообещала помочь.
За день до похода к ее докторше Римме дали отгул в счет отпуска по якобы насущной необходимости съездить в Ленск к родным. Купила пачку новокаина в ампулах и медовый торт. Людмила сказала, что докторша любит медовый.
– Очень больно? – трусила Римма.
– Не очень, – заверила опытная Беляницкая. – Как будто жилки в животе потянет, и все.
Перекрестившись, не верящая в бога Римма вышла из Богемы с сумочкой в одной руке и коробкой с тортом в другой.
На перилах мостков сиротливо сидела Фундо. Ее круглые желтые глаза неотрывно смотрели на автобусную остановку. Римма удивилась: неужели оставил? Прямо тут, на улице? На нежно привязанного к кошке Дмитрия Филипповича это было непохоже. Следовало отнести Фундо в общежитие, а лапки у нее оказались грязные. Кошка ждет хозяина и не захочет домой, начнет вырываться. Белый плащ непременно испачкается…
Пока Римма колебалась, Фундо оторвала взгляд от автобуса, приближающегося к остановке, и тревожно замяукала. Римма обернулась. К ним по воде, по луже, в тучах брызг и ошметков грязи, неслась собачья стая! Ни о чем больше не раздумывая, женщина подхватила кошку и прижала к себе.
– Помогите! Кто-нибудь, пожалуйста! Помогите!!!
Истошный крик остановил страшенную овчарку перед мостками и застопорил остальных. Псы заворчали, скаля клыки, ощетинили мокрые загривки. Может, Рыба здесь? Не видно. Грязные, наглые… волки, гиены, шакалы… что делать?! За спиной перила, бежать некуда, да и не сбежишь.
Овчарка поставила черную лапищу на доску, вскочила легко. Римма от безнадежности замахнулась коробкой. Собака зарычала так жутко, что у женщины подогнулись колени.
– На, на, жри! – швырнула торт кошмарной зверюге под ноги. Та нагнула голову, принюхалась… Свора бешено залаяла, овчарка исчезла с мостков, и в луже забарахталась куча-мала – это вихрем налетел на собак где-то пропадавший Геббельс. И – о, счастье! – с остановки, крича, летел с подобранной палкой Дмитрий Филиппович.
Оскальзываясь, Римма помчалась в дом. Позади свара, грызня, ужас, со двора с лопатой наперевес спешил дядя Равиль, кто-то еще… На переходе от мостков к площадке Римма оступилась и с размаху рухнула в лужу. Кошка успела спрыгнуть и грациозно подошла к досочному краю, словно хотела подать лапку утопающей. Ах, Фундо-профундо…
Геббельсу ободрали бок, ухо болталось на кровавой полоске сдернутой кожи. Овчарка укусила Дмитрия Филипповича за бедро.
– Перестреляю, шайтан! – грозил дядя Равиль убежавшим собакам.
– Прости, Римма, это я виноват, – сокрушался Дмитрий Филиппович. – На последнем концерте Фундо вздумала мне подпевать. Директор ругается, велел оставлять кошку дома. А на репетиции я вспомнил, что форточка открыта, и отпросился. Будто почувствовал – удерет… Спасибо тебе за Фундо. Ты не представляешь, какое огромное тебе спасибо!
Дядя Равиль на всякий случай послал Дмитрия Филипповича ставить уколы от бешенства. Римма отмыла Геббельса, и выяснилось, что рана на его боку вполне совместима с жизнью. Помазали зеленкой. Потом комендант крепко прижал пса к доскам, чтобы Римма зашила оборванное ухо. Геббельс не сопротивлялся, только мелко дрожал от злости и выкатывал яростные глаза на дядю Равиля.
Римма не верила ни в бога, ни в приметы. Но во-первых, назначенный день был пропущен, во-вторых, возможно, все-таки существует что-то вроде судьбы, от которой никуда не уйдешь.
– Я что, зря договаривалась?! – возмутилась, придя с работы, Беляницкая. – Человек ждал, готовился, а ты…
– Мой организм требует переорганизации, – вздохнула Римма. – А то совсем опоздаю.
– А-а, ну да, – пролепетала пришибленная доводом балерина. – Роды, говорят, омолаживают… Здоровье дороже…
Ночью, несмотря на дикое происшествие, Римма спала хорошо. Ей даже приснился сон, который хотелось запомнить. И он запомнился. Во сне она шла по красивому городу, держа за руки двоих детей. Город был нездешний, яркий, как летний парк со свежевыкрашенными аттракционами. Но вместо аттракционов кругом возвышались причудливые разноцветные дома с остроклювыми шпилями на черепичных крышах и множеством окон. Некоторые блестели почти под стрехами. Нездешние облака купались в каменных руслах каналов, на берегах пышно цвела кустистая зелень. Розы распускались в клумбах, разбитых на булыжной мостовой у гладких, как скатерки, нездешних дорог. «Это рай?» – спросила кого-то Римма, но ей никто не ответил. Дети, смеясь, побежали вперед, она за ними, вместе они бежали вниз по холму. «Не рай, – поняла Римма, – и не холм. Просто земля».
